— Гутен таг, Платон! Иди же ко мне. С Бородина тебя не видел. Меня как ранили, унесли, не про всех с тех пор знаю, кто уцелел, а кто… В моём полку половина осталась. И все бы полегли, если бы не твой отчаянный кунштюк на фланге. Фантастиш! Ты — настоящий герой, майн камрад.

Он полез обниматься с истинно республиканской непосредственностью, потом рассеянно кивнул Строганову.

— Ком цу мир! Проходите, не чинитесь, камрады. Присаживайтесь в кресла ближе к столу, прикажу чаю принести.

На мой непредвзятый взгляд, за время, с войны минувшее, Пестель изрядно подурнел, лицо расплылось, волосы съехали назад, приоткрыв белёсый череп. Ранее чисто брившийся, он отпустил короткие жёсткие усики. Сальная щётка под носом его не молодила, да и мужественности не добавила.

Дабы казаться ближе к простому, «чёрному» люду, народный вождь выдумал особый мундир — чёрного цвета, но с серебристыми эполетами и аксельбантами. Главный революционер оставил на виду имперские регалии за Отечественную войну, пришпилив их к угольно-тёмному сукну, да прибавил к ним парочку новых республиканских, с коими грудной иконостас нового государя казался солиднее и значительнее.

Взгляд остался живым, горящим. В нём прибавился неприятный лихорадочный блеск. Спокойный ранее, Павел Иванович резко жестикулировал, часто вскакивал, начинал суетно носиться от окна к двери, будто сжигаемый неуёмным внутренним пламенем.

Говорил он, как и жил — дёргано, отрывисто, втыкая русские слова в немецкую речь и наоборот. Пестель витийствовал подолгу и пустопрожно, затем возвращался к практическим мыслям.

— Прискорбно, камрады, рядом со мной разумных и толковых людей не осталось. Все они — Муравьёв-Апостол, Рылеев, Бестужев, Каховский, Одоевский — больше к власти рвались, а не о народе думали. Пришлось их… Душа кровью обливается.

— Другого выбора не было, Павел Иванович, — неискренне заметил Строганов.

— Да. Да! Или они, или Россия. Кого мог — пощадил. Урал, Сибирь, власть окрепнет — верну окаянных. Пусть его. Но не сейчас. Так что — беда у меня… Довериться некому.

— А Кюхельбекеры? — осторожно ввернул я, чтобы поддержать разговор.

— Господи, что с них взять. Младший — куда ни шло, оставил его на Балтийском флоте. Касательно Вильгельма… Знаешь, как лицеисты его звали? Кюхля!

— Точно, — вставил Строганов. — О нём эпиграмму рассказывали. Сейчас… Вот! Дай Бог памяти…

За ужином объелся я,

Да Яков запер дверь оплошно,

Так было мне, мои друзья,

И кюхельбекерно и тошно.

Пестель расхохотался.

— Точно! Я тоже вспомнил. Сей стих в юности Александр Пушкин сочинил, входит в моду такой поэт. Кюхля, про эпиграмму прослышав, вызвал Пушкина на дуэль. Пистолеты им зарядили клюквой. Представь, он и клюквой попасть не сумел! С пяти шагов! Потом его Ермолов выгнал с Кавказа. И я обречён с такими дело иметь. А что поделать? Надо хоть кого-то из героев революции во власти держать.

Пушкин про однокашников много писал. Жаль, я далеко не все фамилии помню. Только одна на ум пришла.