Старшой поднимает руку.

И стрельцы, встрепенувшись — их тоже дрема коснулась самым краем — потянулись к лукам. Тетивы накинули, стали тесней друг к дружке… этак им никакая опасность не страшна. Да и что за тревога? Лес вот вокруг, звонкий прозрачный осинник. Такой наскрозь видать. И был бы в том лесе ворог…

Знать, мнится старшому.

И тот, матюкнувшись, — майся предчувствием аль нет, а ехать все одно надобно, — первым ступил на тропу. Конь его верный споткнулся да выпростался… и иные кони… а лес стоял.

Лес видели многие.

И что, что светел осинник, зато уж воронье слетелось. Воронью по зиме голодно… вот и посели по веткам. Ждут. Ворон — птица непростая, Мораной меченая…

Глядят.

И то, которое безымянное, тоже ждет. Оно неразумно, но подвластно чужой воле, и та воля заставляет его сдерживать голод…

…еще немного.

…пока копыта последнего коня не ступят на снежный ковер. А после воля ослабла, и тварь, дикая, древняя, ошалелая от долгого сна, недавнее сечи и голода, очнулась…

И некромант с нею.

Он успел вскочить с немым криком — разве человек способен на такое? — вскинуть руки… и все… взметнулись снега, будто сама Метелица ступила на землю за кровавою данью…

Кто-то плакал.

Лошади ржали.

А после все стихло… и то, насытившееся — сытость сия недолгою будет, — поднялось. Оно было и снегом, и туманом болотным.

И отяжелевшею от воды тучей.

Оно глядело на меня глазами Старое Ольхи…

…А где-то далеко шелестели вороньи крыла.

— Не отворачивайся, девонька, гляди уж… хорошо гляди…

Гляжу.