– Да, пускай так, пончик, и что в этом плохого? – слова Боголюбова сбрасывают меня в пропасть самобичевания и жгучего стыда.

– Не называй меня так, я давно не пончик.

– Извини, детка.

– И так тоже, – горло перехватывает досада на собственную дурь и похоть. Я слишком хорошо знаю, каково это – сгорать в огне, и снова лечу на него, как глупый мотылек… Не в силах выдержать его взгляд, опускаю глаза на свои влажные бедра. – Боголюбов, ты гинеколог или как?

– Или кто.

– Или где!

– Прости, детка, не ожидал, что так получится. Я напишу тебе название препарата и… ничего не будет. В остальном я здоров, тебе не о чем беспокоиться. Надеюсь, мне тоже. Ты же не со всеми такая беспечная? А, крошка? – обольстительно-лениво произносит он.

– Пошел ты.

– Чего ты хочешь? Тебе нужны прогулки под луной и ухаживания? Тебе недостает их от того, кто дал тебе все это? – хрипло произносит Мир, окидывая взглядом кабинет. – Я не вчера родился, Любовь Петровна. Лучше бы вместо всяких цацок трахал тебя как следует.

– Боголюбов, убирайся. Уходи, пока я не разбила тебе нос, – выдавливаю я, ощущая, как воздух покидает легкие, а перед глазами хаотично пляшут черные мушки.

– Уйду.

Отрезвляюще. Больно. Честно. Мир подбирает лежащий на полу пиджак и надевает его прямо на голое тело. Скомканную сорочку сует в карман.

– Мое предложение в силе, – бросает сквозь зубы, потянувшись ладонью к рукоятке двери.

Я нащупываю пухлый блокнот на столе и запускаю в Боголюбова…

Пронизывающий холодный ветер взвивает полы длинного черного пальто и мои распущенные спутанные волосы. Под тонкими подошвами туфелек хрустит иней: я так торопилась поскорее покинуть кабинет, что забыла переобуться.

Парковку заметает снегом. Крыша моей ласточки сплошь покрыта слоем колких снежинок. Запускаю двигатель, включаю подогрев сидений и дворники. Щетки для чистки снега у меня, конечно же, нет, и этот факт обостряет чувство собственной беспомощности, служит последней каплей, переполнившей обиженное сердце.

Опускаю голову на руль и горько плачу. Колкие снежинки падают на крышу, царапают стекло и, кажется, достают до самого сердца.

Чертов Боголюбов! Бессовестный хам! Ненавижу! Как бы больно ни звучали его слова, Мир прав: я поступила как разменивающая себя направо и налево дешевка. И тогда, и сейчас. Выбрала короткий и яркий миг счастья, в огне которого сгорела сама…

Я могу обманывать себя, казаться взрослой и самостоятельной, сильной, убеждать себя, что наши жизни с Мирославом, однажды пересекшись, разошлись навсегда, но не проходит и дня, чтобы я не вспомнила о парне.

Отчего же его слова так ранят? Мучают мятежное сердце, рвущееся к тому, кто однажды причинил боль?