«Сколько же всего произошло за те годы, что я прожила в Торп-Грине! Я и раньше хотела уйти, и если б знала, что пробуду у Робинсонов еще четыре года, как бы я была несчастна… За время своего пребывания здесь я много чего нехорошего, неслыханного узнала о человеческой природе…
После отъезда из Ладденден-Фут Брэнуэлл был несколько лет учителем в Торп-Грине, у него хватало неприятностей, да и со здоровьем было неладно. Во вторник ему очень нездоровилось, он поехал с Джоном Брауном в Ливерпуль, где он сейчас и пребывает, и все мы надеемся, что в будущем ему станет лучше…»
Что же такого «нехорошего», «неслыханного» о человеческой природе узнала Энн за годы пребывания в Торп-Грине? О каких «неприятностях» идет речь? Что означает «со здоровьем неладно» и «ему нездоровилось»? Запил? У нас ведь тоже в ходу такие эвфемизмы.
«Энн рассталась с Робинсонами по обоюдному согласию в июне 1845 года. Брэнуэлл уехал из Торп-Грина в июле 1845 года».
Запись короткая, скупая, но говорит о многом. Энн давно собиралась взять у Робинсонов расчет, увлеклась вместе с Шарлоттой идеей домашней школы, поэтому в ее отъезде из Торп-Грина не было ничего удивительного. А вот почему покинул, причем поспешно, Торп-Грин Брэнуэлл, живший у Робинсонов без малого три года и вроде бы всем довольный, неясно. Тоже «по обоюдному согласию»? Или был уволен? А если уволен – за что?
Из письма Шарлотты Эллен Насси узнаем кое-какие подробности, ситуация проясняется, хотя и не до конца:
«Брэнуэлла я застала больным – теперь это с ним случается часто. Поэтому сначала я не удивилась. Однако когда Энн сообщила мне о причине его нынешнего недомогания, я пришла в ужас. Во вторник он получил записку от мистера Робинсона, в ней Робинсон извещал Брэнуэлла, что тот уволен, что ему стало известно о его «поведении», что повел Брэнуэлл себя «хуже не бывает», и, пригрозив разоблачением, потребовал, чтобы брат немедленно прекратил отношения со всеми членами его семьи… С этого дня с Брэнуэллом творится бог знает что: он думает только о том, чтобы утопить в вине свои душевные страдания. В доме переполох, все лишились покоя. В конце концов, мы были вынуждены отправить его на неделю из дома, и не одного, а с человеком, который мог бы за ним присмотреть…»
Понятно пока только одно: живя у Робинсонов, Брэнуэлл чем-то провинился. Но чем? Что значит его поведение «хуже не бывает»? От чего у него душевные страдания, которые он стремится «утопить» („drowning his distress of mind“)? И куда и с кем домочадцы отправили его на неделю? В Ливерпуль, о чем пишет Энн? Вопросов по-прежнему больше, чем ответов.
Единственный человек, который называет вещи своими именами, – это сам Брэнуэлл; в отличие от старшей сестры, он не склонен держать при себе свои душевные травмы. Из трех его писем друзьям, Джону Брауну и Фрэнсису Гранди, становится наконец понятно, в чем обвиняет мистер Робинсон домашнего учителя, который повел себя «хуже не бывает».
«‹…› Живу, как во дворце, ученик мой выше всяких похвал. Завиваю волосы и душу носовой платок, точно какой-нибудь сквайр. Робинсоны на меня не нарадуются, мой хозяин – великодушный человек, его женушка ДУШИ ВО МНЕ НЕ ЧАЕТ.Она хороша собой, ей тридцать семь, у нее смуглая кожа и светлые сверкающие глаза. Дай совет, стоит ли идти с ней до конца (go to extremities), о чем она явно мечтает, – муж-то болен и недееспособен. Она засыпает меня подарками, никак не наговорится обо мне с моей сестрой, меня же уверяет, что на мужа ей наплевать, спрашивает, люблю ли я ее…»
«Я знаю, ты думаешь, я пью, но прошли те времена, когда я пил с вами вровень. Вина в рот не беру, а бренди с водой выпиваю всего раз в день, до завтрака, без этого ДУШЕВНЫХ МУК, выпавших на мою долю, мне не перенести. Моя крошка худеет с каждым днем, но задора и мужества ей не занимать – падает духом только от мысли, что со мной ей рано или поздно придется расстаться… Посылаю тебе ее локон, сегодня ночью он покоился у меня на груди. Господи, вот бы жить открыто, не прятаться…»
«Боюсь, ты сожжешь это письмо, когда узнаешь почерк, но если все же его прочтешь, то, надеюсь, не выбросишь, а испытаешь жалость к тем страданиям, из-за которых я решил впервые за последние три года тебе написать… В письме, которое я было начал весной 1843 года, но не кончил из-за постоянного недомогания, я писал тебе, что нанят учителем к сыну преподобного Эдмунда Робинсона, состоятельного джентльмена, чья жена, в отличие от мужа, который меня не переносил, отнеслась ко мне доброжелательно, и, когда однажды муж повел себя со мной вызывающе, призналась в своих ко мне нежных чувствах. Мое восхищение ее умом и красотой, ее чистосердечием, чудесным нравом, неустанной заботой о ближнем вызвало во мне столь сильное ответное чувство, о каком я даже не подозревал. На протяжении почти трех лет я каждодневно испытывал удовольствие со страхом пополам. Три месяца назад я получил гневное письмо от моего нанимателя, Робинсон пригрозил мне, что, если после летних вакаций, которые я проводил дома, я вернусь в Торп-Грин, он меня застрелит. О том, в какую ярость он пришел, я узнал из писем ее служанки и домашнего врача. Она же успокоила меня, со всей решительностью заявив, что, как бы худо ей ни пришлось, меня ее невзгоды не коснутся…»
Веских доказательств скандального адюльтера замужней женщины, матери взрослых, на выданьи, дочерей и сына, жены почтенного приходского священника, в сущности, не нашлось. Письма миссис Робинсон Брэнуэллу были, во-первых, не подписаны, во-вторых, носили вполне невинный характер. А в-третьих, Брэнуэлл никому их не показывал, после его смерти сестры эти письма сожгли. Что до писем самого Брэнуэлла друзьям, то их в расчет принимать едва ли стоит: мало ли что взбредет в голову сочинителю, да еще горькому пьянице – с его богатой фантазией он мог выдумать все от начала до конца. Служанка миссис Робинсон держала язык за зубами. Садовник донес Робинсону на любовников, он якобы застал их в лодочном сарае у реки в полумиле от дома, но, кроме него, их никто больше не видел, и подтвердить его слова было некому. Домашний врач знал о тайной связи, но никому, кроме сына, о своей хозяйке и домашнем учителе не говорил.
Доказательств не было, зато сплетен – хоть отбавляй. Высказывалось даже мнение, что Брэнуэлл не только пьяница, опиоман и развратник, но, ко всему прочему, еще и педофил: места он лишился не из-за своей связи с миссис Робинсон, это, дескать, еще полбеды, а потому, что совершал якобы развратные действия со своим учеником Робинсоном-младшим.
Главный же вопрос, которым задаются биографы: кто был инициатором любовных отношений – сорокалетняя Лидия Робинсон или двадцатишестилетний поэт и художник Брэнуэлл Бронте? Брэнуэлл, как мы увидели, хоть и изображает себя героем-любовником, покорителем сердца немолодой, по тогдашним понятиям, женщины, влюбившейся, по его словам, в него без памяти, – инициатива, судя по его письмам, все же принадлежала миссис Робинсон: «задора и мужества ей не занимать», «призналась в нежных чувствах», «вызвала во мне ответные чувства».