— Да, пожалуй, теперь мне всё ясно, — я зафиксировала вышесказанное аккуратным разборчивым почерком. — Скажите пожалуйста… вы ничего не слышали о некоем воре по прозвищу Соловей?

— Слышал, а как же! Борьку, соседа моего, год назад так же обокрали. Ничего не взяли, кроме яйца этого, Фаберже. Зелёные рядом лежали — не тронул! А на сейф посмотришь — в жизни не поймёшь, что взломали. Только перо, сука, оставил, — «котик» рычал почти по-собачьи. — Значит, до меня добрался…

— Мы ловим Соловья уже пять лет, — выслушав длинную непечатную тираду, спокойно продолжила я. — Послужной список его приличен: тринадцать ограблений. Характерный почерк: никаких следов, ни одной зацепки, соловьиное перо на месте преступления, один-единственный украденный предмет… и чрезвычайное богатство пострадавших.

— Робин Гуд х… — выплюнул честный бизнесмен. — А отловить его, когда продавать будет — никак?

— Мы думаем, что Соловей не нуждается в деньгах. Он не торговец, он коллекционер. Для него это своего рода искусство… и акт возмездия. Видите ли, по странному стечению обстоятельств, все без исключения пострадавшие лишились очень дорогих вещей с очень долгой и непростой историей… о которой они, увы, не имели ни малейшего понятия.

— То есть?

— Упомянутый вами Борис Алексеев, владелец украденного яйца Фаберже под названием «Памятное Александра Третьего», приобрёл его на аукционе «Кристи» за шесть миллионов долларов. Если я не ошибаюсь, сделал он это потому, что незадолго до покупки его коллега по бизнесу купил похожее, а Борис Иванович не хотел ударить перед ним в грязь лицом… При этом он искренне считал Карла Фаберже французом, а об Александре Третьем знал только, что он был императором. Вопрос о том, в каком веке он жил и какой страной правил, вызвал у Бориса Ивановича крайнее затруднение.

— А какая на… разница?!

— Для вас — никакой, — легко согласилась я. — А вот для Соловья, видимо, огромная. Видимо, он счёл вас, Бориса Ивановича и ещё одиннадцать ваших товарищей по несчастью недостойными владеть подобными сокровищами.

— Меня?! Недостойным?!! Да я… — «котик» осёкся, но это явно стоило ему нечеловеческих усилий. — И что, за пять лет вы его не поймали?

— Мы пытались, поверьте. Но за пять лет у нас не возникло ни одного подозреваемого, — я запнулась, но повторила, — ни одного.

— И на… тогда нам нужна…

Я не слушала — хрустальная люстра и натяжной потолок вдруг прыгнули и унеслись куда-то, а вместо них я видела рампы и лепнину Малого Зала Консерватории пятилетней давности. Дело Соловья только попало ко мне — но тогда ещё не было клички «Соловей». А была коллекционная скрипка Амати, похищенная в нашем районе; её владелец, хозяин подпольного ломбарда, собиравшийся в ближайшее время выставить скрипку на аукцион; её прежний владелец, учитель музыки, заложивший семейное сокровище за десять тысяч долларов на лечение умирающей дочери; и его любимый ученик, в день кражи гулявший на дне рождения своего друга в обокраденном доме. Связь между двумя последними элементами я уловила первой: потому и была в свои двадцать пять старшим следователем, что отличалась каким-то животным чутьём и раскрывала «глухари», которые тихой новенькой кидали для галочки. Разузнав всю подноготную бывшего владельца «Амати» (у того было железное алиби — всю ночь провёл в палате дочери) и прослышав о талантливом Алёшеньке, который питал к своему первому учителю самые нежные чувства, я вдруг ощутила знакомый укол в сердце. Дело нечисто! Никаких следов, ни одной зацепки: друзья Алёшеньки хором уверяли, что тот всё время был на виду, разве что в уборную удалялся, но… чтобы убедиться в своей правоте, мне обычно требовалось всего-навсего взглянуть в честные глаза подозреваемого. А найти улики — дело техники, если знаешь, где искать.

Полюбоваться на таинственного Алёшеньку, не привлекая его внимания, проще всего было при его выступлении на очередном туре конкурса Чайковского. Посмотреть из зрительного зала, подойти поздравить с удачным выступлением… Ничего подозрительного. Тогдашний июнь душил жарой; в тот день небо хмурилось и ворчало, не спеша приносить москвичам дождливое облегчение. Усевшись на первом ряду балкона рядом с возбуждённо хихикавшими студентками, я отложила бинокль, облокотилась на парапет и первые два часа честно продремала под мелодичный сценический скрип. Наконец объявили вожделенное имя, я вскинула голову и уставилась на объект наблюдения: молодого человека в чёрном, почти мальчика — тонкого, звонкого и нервного, как его скрипка. Он вскинул смычок, возвёл глаза кверху. Улыбнулся чему-то.

В окна, будто только того и ждал, заколотился ливень — а из скрипки вырвалась музыка. Словно кристально чистая вода, высеченная пророком из скалы, она разливалась по залу, и смычок взлетал и парил, а пальцы молниями метались по струнам, и замирали, и таяли, и мелькали в магических гармониях, мелодиях и пассажах…

Первое в своей жизни «Браво» я крикнула, казалось, помимо своего желания. А когда приблизилась и взглянула в эти карие, на прорезавшемся солнце отливавшие золотом глаза — я поняла, что укол в сердце, всегда значивший «нашла!», теперь имеет странную вариационную окраску.

Чутьё не случайно привело меня тогда в Малый Зал. Я не поймала Соловья, — официально прозванного так год спустя, — но зато приобрела нечто куда более стоящее.

Когда мы поженились, Лёшка признался, что тогда из пёстрой восхищённой круговерти он выделил только мой взгляд: цвет изменчивой февральской лазури, кошачья хищническая цепкость — и изумление атеиста, узревшего неопалимую купину на грядке собственного огорода. «Как осторожно вошла в моё сердце, — шутливо напевал он попсовый мотивчик, — твоя золотая стрела»…

— Э, вы меня вообще слышите?

— Вряд ли вышесказанное вами нужно заносить в протокол, а речи не для протокола меня не касаются, — вынырнув из собственной памяти, хладнокровно отозвалась я. — Что ж, я вам рассказала, что знаю, теперь закончим с вами. Если вы выговорились, продолжим, не возражаете?