Ух, как все обрадовались! Стали стаскивать с себя мокрую одежду, столпились у огня, с наслаждением грелись. Отец тоже сел у костра, снял с себя куртку и принялся ставить на нее заплаты. Рваная была куртка — ужас! Ведь она служила ему с самого начала войны! Отец все умел делать сам: и мужскую и женскую работу. Он даже маму выучил строгать, пилить, чинить электричество, водить машину… «Все должны уметь делать все собственными руками!» — говорил он всегда.
Отец сидел латал свою куртку, как вдруг из лесу появился часовой. Впереди себя он вел невзрачного, щуплого человечка с корзинкой.
— Вот, полюбуйтесь на этого чудака, командир, — сказал часовой, — ходит по лесу в такой холод, ищет шампиньоны…
А человечек пожаловался отцу:
— Да вот ни одного не нашел, а хожу с самого утра.
Кое-кто из партизан посмеялся над чудаком: помилуйте, какие же шампиньоны в лесу?!
Отец приказал обыскать «грибника», но ничего подозрительного на нем не нашли. В конце концов решили, что у него «не все дома». Серьезных подозрений не было, все были убеждены, что кругом на десятки километров — друзья.
Ну, посмеялись, поострили над чудаком, а тот погрелся у огонька и снова ушел в чащу. Прошло часа полтора. Отец все еще зашивал рукав. И вдруг весь лес загремел, запылал… фашистская милиция! Со всех сторон партизан поливали огнем. Те, кто сидел у костра, были мгновенно скошены. Пуля скользнула по виску отца, и горячий ручей потек у него по лицу.
Один за другим падали товарищи.
— К реке! — закричал отец и бросился в чащу, где текла узкая быстрая речка. Возможно, туда фашисты еще не пробрались. Кровь заливала отцу глаза. Вот она, река! Он бросился в ледяную воду, но враги, видимо, шли по его следам. Пули, пули, пули… Они падали кругом, как крупные капли дождя, и от каждой на воде выскакивал пузырек. Отец то плыл под водой, то на секунду высовывал голову, чтобы вдохнуть воздух. Сил становилось все меньше, кровь продолжала заливать ему глаза. Но вот он уже близко от берега. Последние несколько метров он плыл под водой: пускай враги думают, что он убит. Прибился к берегу и осторожно высунул голову из воды. Никого. Одиночные выстрелы слышались еще на том берегу, но здесь было спокойно. Обессиленный, отец выбрался на берег и спрятался в кустах. Он лежал здесь, мокрый, весь заледеневший, до темноты. А вечером, в прилипшей к телу окровавленной одежде, прокрался в дом одного из друзей-крестьян.
Прятать у себя партизанского командира в те дни — это был настоящий подвиг! Крестьянин рисковал головой. И все-таки много дней он скрывал у себя отца, перевязывал его, лечил, кормил, ухаживал за ним, как за родным. Отец порывался уехать не долечившись: хотел как можно скорее связаться с товарищами, чтобы снова создать отряд и воевать с фашистами. Крестьянин не пускал его, пока совсем не поправится. Наконец рана зажила. Отец в деревне отрастил бороду, чтобы его не узнали. И вот, заросший, неузнаваемый, он приехал в Париж. В городе никого из друзей. Все адреса — пустые, все товарищи — в подполье. А по улицам то и дело попадаются объявления с описаниями примет Дамьена. За его голову обещана награда.
Отец был на станции метро, когда началась облава. Фашисты часто устраивали такие облавы. В кармане отца был пистолет — вполне достаточный повод для ареста. Когда охранники подошли, папа выхватил пистолет, выстрелил и бросился бежать. «Держи его! Держи!» — закричали фашисты. Все было оцеплено, бежать не удалось. В гестапо, куда привезли папу, его тотчас опознали. В этот день у фашистов был великий праздник: еще бы, пойман неуловимый, легендарный Дамьен!
Его притащили в комнату пыток. Он сказал:
— Да, я командир франтиреров, командир тех патриотов, которые сейчас уничтожают вас и ваше оружие и будут уничтожать вас, покуда на нашей земле не останется ни одного фашиста. Я мщу вам за тех, кого вы истребили у нас во Франции… Не думайте, что вы нас запугаете казнями и пытками. Они только сильнее разожгут нашу ненависть… Народ отплатит вам за все…
Отца били, рвали ему волосы, давили пальцы на ногах… Он был весь в крови, много раз терял сознание. К вечеру он лежал как мертвый, почти не подавая признаков жизни. Палачи оставили его: они были уверены, что он не доживет до утра. Но у отца был железный организм, недаром он всегда тренировался, развивал мышцы. Утром он пришел в себя. Палачи были поражены. Они заперли его в одиночку, заковали в кандалы, обрекли на медленную смерть. Три месяца, прикованный цепью к стене, отец был заперт в каменной клетке. Там не было ни света, ни воздуха. Девяносто дней один, в полной тьме, у холодной стены, истерзанный, избитый, с раздавленными пальцами…
Иногда ночью, девочки, я представляю себе, как он сидел там, в этой одиночке.
О чем он там думал? Что вспоминал? Со стен сочилась сырость, глаза болели от вечной темноты, а он, верно, воображал поля и цветы, деревья, ветер. Он так любил все это! И, наверное, он вспоминал своих товарищей, живых и погибших друзей, нас с мамой… Детство свое вспоминал, как жил с отцом в деревне, как ходил работать к булочнику, как потом встретил и полюбил мою маму…
Мама была красивая, высокая, хорошо пела, умела делать сидр, печь яблочные пироги. Я на нее совсем-совсем не похожа. Про меня в детстве говорили, что я вылитый папа. Волосы темные, как у него, и глаза такие же.
И меня он тоже, наверное, вспоминал, хоть я и была тогда несмышленышем. Он так радовался, когда у него родилась дочь!
Прошла неделя, другая, месяц, два месяца… Все та же темнота, та же клетка-одиночка… Конечно, я не могу знать все мысли отца, девочки, но я знаю, уверена, как в том, что живу, как в том, что сижу сейчас здесь с вами, — никогда, даже при самых страшных пытках отец мой не жалел, не раскаивался, что выбрал для себя такой путь! Клянусь вам, это я знаю!