Глава 6

Три дня валил снег. Кэтрин это так наскучило, что временами она боялась сойти с ума или забыть, зачем приехала. Она должна была помнить о своем плане. Каждую ночь она вертела в руках голубую бутылочку и через ее стекло глядела на метель, словно на шар со снегом.[5] Каждую ночь она молилась, чтобы Ральф не умер.

Если она не ухаживала за Труитом, то бродила по комнатам, все изучала, трогала каждую вещицу, каждый предмет мебели. Переворачивала каждую тарелку, брала в руки каждый серебряный предмет, смотрела фирму-производителя. «Лимож, Франция». «Тиффани и K°, Нью-Йорк». «Веджвуд». Прикидывала цену каждого предмета и определяла общую стоимость.

Короткие беседы с миссис Ларсен были посвящены уходу за Ральфом и казались Кэтрин кусками, выхваченными из экзотического иностранного языка.

— Его ботинки никогда не стоят возле двери. Они стоят возле комода. Он купил их в Нью-Йорке.

— Сейчас уберу.

— Нет, я сама. Я знаю, как ему нравится.

Ночью они дежурили подле постели Ральфа.

 —Уснул как ребенок. У него большая голова, точно арбуз. Он не умрет.

Кэтрин не могла найти, что на это ответить. Она плохо представляла, как следует общаться с людьми не ее круга.

В кресле в комнате Ральфа она засыпала. На ней было простое черное платье. За окном выл ветер. Она ухаживала за Труитом нежно и умело. Трижды в день за блестящим столом она поглощала изысканную пищу, которую приносила миссис Ларсен. Прозрачный суп цвета рубина. Меренги с каштанами. Утка в горчичном соусе. Блюда пугали ее своей красотой. Она спросила служанку, почему она и ее муж никогда не едят вместе с ней и почему бы им всем не поесть в кухне. Выяснилось, что у них так заведено, и Кэтрин продолжала сидеть одна за огромным столом.

Ела она с аппетитом, которому сама удивлялась. Такая пища не сочеталась с унылой местностью за окном. Скука и беспокойство подстегивали голод. Поскольку ни то ни другое не исчезало, она питалась все плотнее.

Ночью Кэтрин часами стояла возле окна, глядела на падающий снег и тосковала по прошлому. Днем белизна была такой яркой, что она прикрывала глаза от сияния и не распахивала занавески более чем на несколько минут.

Она думала о людях, обыкновенных людях, гуляющих по улицам городов, и поражалась бесцветности их жизни.

Думала о комнатах, в которых когда-то просыпалась, в которых дышала. Вспоминала обстановку, голоса, доносившиеся в открытые окна. Вспоминала, как ходила по тем комнатам и плакала. Она смотрела на глупых и вялых людей, которые без всяких усилий достигли того, что от нее ускользало. У всех были тарелки или, к примеру, носки. Мир был полон людей.

Она с насмешкой размышляла о судьбах нескольких знакомых. Но как бы она ни иронизировала по поводу их глупости, пустоты и скуки их жизней, сама она докатилась до этого дома в снегу. Сейчас она с радостью поменялась бы с любым из тех людей.

В прошлом она курила сигареты, пила спиртное, употребляла наркотики и брала все, что могла, у окружающих. Мужчины слали ей записки. Разглядывали ее, когда она сидела в театральной ложе. Ей писали, она отвечала. Кэтрин могла забыться на час, или на лето, или на ночь с любым из тех, чье письмо ее заинтересовало. Голубоглазый, зеленоглазый или кареглазый мужчина смотрел на нее с мольбой, желал чего-то, чего она не могла себе представить. Очарование и красота момента исчезали, оставляя лишь глупость, дурной запах и ненависть в собственном сердце. Эта ненависть шептала ей каждую минуту, что ей отказано в удовольствии, которое находили эти люди. И тогда она просто шла дальше.