— Формально Крым и Петербург вошли в Евразийский Союз с девяносто пятого года, — продолжил повествование Алексеев, — но на особых условиях. Там сохранились свои законы и своя валюта. Унификация проходила постепенно. Но самое главное, постсоветская Россия не пошла тем извилистым путем, что в нашем мире. Во многом она переняла развитое проработанное законодательство Крыма. Не было такой грабительской приватизации, денационализация была проведена разумно: сначала граждане получили возможность выкупать небольшие магазины, кафе, коммерческий транспорт, и только потом началось акционирование крупных предприятий. Соответственно не было столь резкого обвала рубля и падения уровня жизни. Не было популяризации коммунизма. Крым предложил свою альтернативу развития и очень помог как финансами, так и консультациями. Удалось избежать и чеченской войны, поскольку не было такого ослабления центральной власти, как у нас в девяносто первом году. Международное влияние Евразийского Союза стало куда выше, чем у России в нашем мире. В девяносто шестом году президентом Евразийского Союза был избран крымский миллионер Набольсин, который начал весьма толковые реформы. Не было дефолта девяносто восьмого года, к двухтысячному евразийский рубль обрел стабильность, а в две тысячи втором стал свободно конвертируемой валютой. В Балканских странах, скажем, его брали даже охотнее, чем доллар и евро. Крым и Петербург перешли на него в две тысячи третьем. Уровень жизни в Евразийском Союзе оказался существенно выше, чем в постсоветской России в нашем мире. К две тысячи пятому Крым и остальная Россия уже полностью унифицировали свои экономические и юридические системы. А вот у Петербурга особый статус сохранился. Фактически он остался самостоятельным государством с более развитой социальной системой, стал мощным финансовым, промышленным и научным центром.

— Что ж, это неплохой вариант, — заметил Чигирев. — Население Петербурга очень отличается от всей России по образу мыслей. Это было заметно даже в нашем мире, после семидесяти лет советской власти. А здесь он те же семьдесят лет самостоятельно развивался, прогрессировал. Отсутствие особого статуса могло бы привести к очень плохим последствиям. В Петербурге мог бы возобладать сепаратизм…

— Ну, это уже совсем иная история, — прервал его Басов. — Подведем итоги. История изменилась, это факт. Притом изменилась не в худшую сторону. Погибло меньше людей, меньше судеб оказались сломанными; удалось сохранить ту часть русской культуры, которая была утрачена в нашем мире. Жить сейчас в той России гораздо лучше, чем в нашей. И все это за короткое время сделали вы трое, хотя никто из вас не располагал большими капиталами и не занимал ведущих постов в правительстве.

— Двое, — поправил его Янек. — Мои действия на ход истории почти не повлияли.

— Не расстраивайся, — покровительственно сказал сыну Чигирев. — Первый блин комом. У нас сначала, в другом мире, тоже не очень получилось.

— А я и не расстраиваюсь, — передернул плечами Янек. — Я своего добился. Просто уточняю.

— Справедливо, — понимающе улыбнулся Басов. — Итак, все это сделали за короткое время два человека. Вы пробыли в том мире всего-навсего восемь лет, к тому же первые четыре ушли на адаптацию. Два следующих года вы потратили на бесплодные попытки вмешаться в историю. Практически то, что мы увидели, — это результат двухлетней деятельности. Однако великий перелом, которого вы хотели, все же произошел. Много позже, но вы добились своего. Великолепно!

— Вообще-то хотелось изменить историю более кардинально, — заметил Крапивин. — Все равно были коммунистические чистки и разгром сорок первого года.

— Большие системы имеют большую инерцию, — возразил Басов. — Для того чтобы кардинально изменить историю такой страны, как Россия, надо вмешиваться как минимум лет за тридцать — сорок до того момента, который вы хотите изменить. Я вам говорил об этом, еще когда мы только приехали в Петербург.

— И все-таки я недоволен, — проворчал Крапивин. — Болтался между разными лагерями. Все себя никак найти не мог. То у монархистов, то у большевиков… Да я просто отработал программу, которую вы мне с Чигиревым подсунули, даже не понимая, к чему это ведет. Сумбурно как-то все получилось.

— Как у меня в прошлый раз, — усмехнулся Чигирев.

— А вы не поняли почему? — спросил Басов. — Ты, Сергей, сторонник гражданского общества и свободы. Начало семнадцатого века — это время, когда подобные идеи еще не получили распространения. Вот ты и не мог найти ни понимания, ни сторонников. А ты, Вадим, у нас человек военный, привык подчиняться команде. Вполне монархическое сознание. Поэтому тебе было уютно в семнадцатом веке, а для начала двадцатого это уже анахронизм. Вот ты и метался между теми, кто предлагал жесткие схемы.

— Так что же я, вымирающий бронтозавр? — скорчил печальную мину Крапивин.

— Жизнь циклична. Можно спорить, являются те или иные взгляды устаревшими или прогрессивными. Но лучше жить, чем погибать за какие-то идеалы. А вы оба пытаетесь заставить мир жить по вашим правилам. Это всегда плохо заканчивается. Каждый из нас в какой-то момент был убит из-за того, что слишком выделялся, диссонировал с окружением.

— Положим, Янек погиб на фронте, — заметил Чигирев.

— Положим, его сослали туда, после того как он поссорился с командующим, — передразнил его Басов, — Не следует идти против течения. Если ты видишь и знаешь чуть больше, чем остальные, показывать это можно только тем, кто поймет и оценит. Иначе попадешь под перекрестный огонь, как я в прошлый раз.

— И все же я недоволен, — настаивал Крапивин. — Я не добился того, чего хотел, ни в прошлый раз, ни в этот.

— А я тобой доволен, — заявил Басов, — и очень рад за тебя. Ты понял, что такое человечность. Это главный опыт, который ты вынес из прошедших событий. Ты не перешел грань, за которой во имя идей льются реки безвинной крови. Ты стал защищать и спасать, а не насаждать и подавлять. Вот теперь можешь называть себя воином, а не просто сильным бойцом. Что же касается твоих попыток изменить общество… Понимаешь, Вадим, ты пытаешься строить страны, как дома, из крепких строительных блоков, спаянных цементом, на прочном фундаменте. Вроде все логично, но упущен один нюанс: государство — это не железобетонная конструкция, люди — не кирпичи. Общественные структуры — живые системы. Они развиваются. Люди — мыслящие существа. Они ищут, кидаются в крайности, меняют свои взгляды. И, что самое неприятное, общественный прогресс всегда неоднороден и неравномерен. Представь себе здание, образованное живыми растениями, каждое из которых растет с разной скоростью и по своей особой логике. Такой дом долго не простоит. Так вот, общественная система — это не здание. Это сад. Он создается по другим законам. И работа по развитию человечества — это труд не архитектора или строителя, а садовника. Здесь нужно не вытягивать растения, а давать им возможность развиваться. Удалять сорняки и гниль, подрезать, подвязывать, удобрять. И при этом надо уважать законы естественного развития, а не пытаться форсировать события. По-настоящему красивый сад — естественный сад. Но об этом мы еще сможем поговорить. Между прочим, чтобы не быть голословным, хочу показать вам еще один мир. А то вы можете сказать: вот-де умник, всех критикует, а сам ничего не делает. Дурной пример заразителен. Вот я и решил вмешаться в историю одного из открытых нами миров. Я пошел по тому каналу, который вел в семидесятые годы девятнадцатого века. И вот результат моей работы.

Он сделал знак Алексееву, тот снова включил изображение. Собравшиеся увидели заснеженную Конюшенную площадь в Санкт-Петербурге. По правую руку от них находилось здание, в котором Чигирев и Крапивин узнали императорский гараж. Правда, по кучам лошадиного навоза перед входом можно было предположить, что сейчас это все еще конюшня. По улице ходили люди, одетые старомодно даже для первой половины двадцатого века. В отдалении вышагивал городовой.

Ракурс изменился. Теперь зрители наблюдали картину как бы с берега Екатерининского канала. Им сразу бросилось в глаза, что здесь еще даже не приступали к строительству церкви Спаса на Крови. Решетка Летнего сада шла строго параллельно набережной.