…И так они развлекались, совместно или раздельно гастролируя по СССР, пока в 1933 году, прямо в Гаграх, на съемках музыкальной комедии “Веселые ребята” Эрдмана не арестовали.
Времена были сравнительно вегетарианские, и это тоже его знаменитое везение: случись вся катавасия хотя бы годом позже, как с Мандельштамом, могло уже не обойтись. Правда, и повод в случае Эрдмана и его соавтора Владимира Масса был довольно смехотворен. На правительственном банкете прозвучали басни Эрдмана и Масса в исполнении Качалова. В действительности они были невиннее даже тогдашнего сатирического мейнстрима; ну, допустим:
Или посерьезнее:
Или самая известная (причем в разных вариантах):
Сталин вознегодовал, Качалов вострепетал и сдал авторов, и на следующий буквально день Эрдмана и Масса взяли на съемках, где они мучились на картине (мучиться можно и в Гаграх, поскольку фильм снимался тяжело, приходилось постоянно переписывать сценарий под новые идеи Утесова). Дело вел журналист и революционер-перебежчик, сам впоследствии объявленный шпионом, болгарин-богатырь Николай Христофорович Шиваров, в 1937 году получивший пять лет и покончивший с собой в Каргопольлаге. Якобы принял повышенную долю люминала. Собственно, покончил он с собой или нет – сказать весьма трудно; но Шиваров, который часто вел писательские дела – Домбровского, скажем, или Мандельштама, – даже от Надежды Яковлевны Мандельштам удостаивается сравнительно милосердных оценок. Он что-то такое начал понимать, до него довольно рано стало доходить, что все эти люди ни в чем не виноваты. И в 1936 году, когда его перевели работать в Свердловск, он производил уже впечатление загнанного. Эрдман и Масс получили сравнительно мягкие приговоры: по три года ссылки и десять лет без права проживания в столицах.
Степанова пришла в ужас, но вместе с тем понадеялась, что теперь узел ее судьбы развяжется сам собой. Потому что Эрдман был женат, хоть и гражданским браком, и никак не мог оставить свою балетную жену Надежду Воронцову. Степанова решила, что наступил ее час. Сейчас она Эрдмана спасет, он оценит жертву и будет навсегда ее.
Жертва была серьезная, и сама она о ней написала так – заметим замечательную интеллектуальную честность этого фрагмента:
“Я решила обратиться к Авелю Софроновичу <Енукидзе>. Он принял меня в своем рабочем кабинете. Я просила о свидании и разрешении навестить Эрдмана в ссылке. Енукидзе всячески отговаривал меня от поездки в Сибирь, даже пригрозил, что я рискую остаться там, но я была тверда в своем намерении. Тогда он спросил меня: что заставляет меня так неверно и необдуманно поступать? Я ответила: «Любовь». Возникла долгая пауза: верно, стены этого кабинета такого прежде не слыхали. «Хорошо, – сказал Авель Софронович, – я дам вам разрешение на свидание и вы поедете в Сибирь, но обещайте, что вернетесь». Я обещала, сказав, что обязательно вернусь и буду продолжать играть на сцене МХАТа. А МХАТ в то время был великим театром, без него я не мыслила своей жизни. Енукидзе поинтересовался: как я живу и есть ли у меня деньги? Он дал мне номер телефона, по которому я смогу получить бесплатный билет до Красноярска и обратно. Я расплакалась и стала благодарить его… (Здесь напомним, что Авель Енукидзе был расстрелян в 1937 году, да и не много было в те времена шансов уцелеть у человека, решавшего судьбы.
Свидание на Лубянке, хотя и при третьем лице, состоялось, о нем Николай Робертович вспоминает в письмах. Мы произнесли всего несколько слов, а главное сказали друг другу неким внутренним посылом, смысл которого был доступен только нам двоим…
Эрдмана сослали в Енисейск. Как только я узнала о его отправке, я стала ежедневно посылать ему открытки: хотела, чтоб они встретили его…”
Вот это “чтобы они встретили его” – это признак любви самой подлинной. Любовь выражается, конечно, и в подвигах самопожертвования, но особенно – вот в этих рюшечках и бантиках, старательно завернутых конфетках, трогательно подготовленных сюрпризах. Любовь – это не когда отдаешь последнее, а когда это последнее заворачиваешь в бантик или фунтик. Я понимаю, что езжу по слезным железам читателя, но поймите, читатель, я сам это пишу с не очень-то сухими глазами. Женщина, которая попросила о смягчении участи любовника (“Мастера, моего любовника!” – думаю, исток сцены как раз тут, Булгаков с Эрдманом дружил), – она, конечно, героиня; но по-настоящему любит та женщина, которая шлет открытки. И они побежали к нему цветным потоком, и он ей отвечал:
“Застрял в деревне. На почтовых уехать не удалось – не взяли. Нанять крестьянскую лошадь – не по карману. Дорога от Красноярска до Большой Мурты и так обошлась мне слишком дорого. По подписке я должен быть в Енисейске до десятого. Сегодня шестое. Машина, которую я жду и на которой меня обещал захватить один сердобольный товарищ, не приходит. Дело в том, что мне пришлось ехать одному. Красноярск махнул на меня рукой и, взяв с меня подписку, выпустил на свободу. До этого я не видел ее четыре дня. Я не видел ее, даже если бы стал считать свободой посещение уборной. Что мне будет за опоздание, тоже не знаю. Сейчас я живу с вербовщиками лошадей на фуражной базе «Енисей-Золото». Вербовщики – люди хорошие, и я слушаю их с превеликим интересом до глубокой ночи. Вообще, живу я занятно, но хочется быть на месте, хочется сесть за стол, хочется получать Твои письма. Пиши мне, милая, чаще. Целую.
Николай”.
“Спасибо Тебе, милая, спасибо, длинноногая. Не писал Тебе в первые дни приезда, потому что жил в невероятных условиях. Жил в комнате, в которой, кроме меня, помещалось четверо ребят и трое взрослых. Таких крикливых, сопливых, грязных, мокрых и картавых ребят Ты, наверное, никогда не видела. Крик и плач не смолкали с утра до вечера, лужи не просыхали с вечера до утра. Картавили все по-разному. Старший говорил «скола», помладше – «шкора», третий – «шкоа», а самый маленький – просто «ааа-ааа». Комнату здесь найти очень трудно. Весь город осажден рыбаками. На Енисее застряло 70 пароходов, и люди принуждены зимовать в Енисейске. В деревне Большая Мурта, в которой я прожил несколько дней, было расквартировано 1700 рыбаков. Можешь себе представить, что делается в городе? Наконец вчера я нашел себе комнату. Комнату с тремя столами, одной кроватью, а главное, без детей. Хозяева пока очень милы, и мне кажется, мы будем друг другом довольны.
Сегодня получил Твою посылку. Я нес ее по городу с видом победителя, и все смотрели на меня с завистью. Если Ты считаешь свою посылку халтурой, то как же я могу Тебе верить, что Ты средне читала по радио. Спасибо Тебе, Пинчик, я без конца благодарен Тебе и покорен Твоей внимательностью. Но я прошу Тебя больше ничего не посылать”.
Казалось бы, тут-то все понятно – почему он ее просит ничего не посылать: заботится. Но я считываю тут еще и надежду на независимость: он не хочет быть ей обязан, он хочет ее просто любить. Он и дальше будет пресекать все ее попытки привязать его к себе окончательно, а она хлопотала неостановимо:
“Барышня твоя встала и замурлыкала. Вчера был разговор, которого ждала. Он показал мне, что хлопоты мои не прошли даром, что о моем деле помнят и что изменения будут. Поздравляю тебя, чудесный мой, твоей длинноногой сегодня 28 лет, эта старая грымза извещает тебя, что она без конца о тебе думает и мечтает и что ты для нее дороже всего и всех”.
Вы спросите: за что такая любовь? Не только за талант – и вряд ли она ценила его драматический талант, хотя для актрисы это не последнее дело. Но вот за такую цитату – как не обожать: “Вчера был в городском клубе на спектакле. Шли «Без вины виноватые». Играли заключенные енисейской тюрьмы. На афише значилось: «Новый состав исполнителей». Возможно, что среди зрителей были люди, которые сменят данный состав исполнителей”.
Это надо же – так называть вещи своими именами! Воистину не было в те времена свободней мест, чем ссылка на край света. Он постоянно повторяет, что живет безбедно и сыто, но иногда прорывается у него так называемая деталь:
“Несколько дней стояли порядочные морозы – около шестидесяти градусов. На первый день Рождества Христова у моих хозяев было зверское пьянство. Вернувшись вечером домой (был у Н.Р.), я недосчитался у себя в комнате одного окна. Оказалось, что некий молодой человек, заблудившись в квартире и приняв одно из моих окон за дверь, высадил на улицу обе рамы. На улице было 43 градуса, через несколько минут в комнате стало столько же. Я просидел всю ночь на кровати и читал «Демона». Перед тем как перевертывать страницу, я вынимал руку из меховой варежки и грел пальцы над лампой. Я читал и вспоминал Твои слезы. Твое замечательное чтение, наши беседы о Лермонтове, и мне делалось теплей”.