Так уж сложилось, что немало знаменитых русских врачей вышли из духовного сословия. Ничего удивительного в этом нет: далеко не все русские священники походили на карикатурные образы, созданные «либеральной интеллигенцией» вроде иных литераторов и художников. Яркий пример – картины «Крестный ход на Пасху» и «Чаепитие в Мытищах» (то ли Репин, то ли не он, честное слово, неинтересно выяснять точно).

Наоборот, многие скромные русские «батюшки» были людьми книжными, образованными и стремились, чтобы их дети выросли такими же, не обязательно идя по стопам родителей.

Так произошло и с Матвеем Яковлевичем Мудровым, ставшим впоследствии одним из основателей русской терапевтической школы, первым ректором медицинского факультета Московского университета. Родился он в 1776 году в Вологде, был самым младшим ребенком в семье. Его отец, священник Вологодского женского монастыря, хорошо владел несколькими европейскими языками, которым самостоятельно выучил всех своих четырех сыновей, научил грамоте и на всю жизнь привил любовь к книгам. Казалось бы, глухая окраина – Вологда. Казалось бы, рядовой монастырский священник. И тем не менее…

Старший сын Иван уже в свое время поступил в духовную семинарию, а трое младших, в том числе и Матвей, к этому готовились. Судьба рассудила иначе. Неизвестно, что приобрела бы русская церковь, стань Матвей священником, а вот русская медицина получила немало. Человеком, изменившим всю жизнь юного Матвея, стал штабс-лекарь Осип Иванович Кирдан. Он мечтал отправить своих сыновей Ивана и Аполлона (интересное сочетание, а?) учиться в Москву, но прекрасно понимал, что им не хватает знаний. Учебных заведений, где можно было получить образование, дающее «старт» для учебы в Москве, попросту не было. Нужно было искать, как это стали называть впоследствии, частные уроки.

Вологда и сегодня – не особенно большой город, а уж в те времена… Все друг друга знали. И Кирдан прекрасно знал, насколько сведущи в иностранных языках отец Яков и его дети. Вот штабс-лекарь и предложил обучать его детей языкам. Понаблюдав за успешными занятиями, Кирдан как-то сказал Матвею: по его глубокому убеждению, юноше следовало бы искать свою дорогу в мирских делах, точнее, в медицине.

Поразмыслив несколько дней, Матвей вдруг понял, что идея стать врачом его нисколько не отталкивает, наоборот. Не исключено, что свою роль тут сыграло еще и то, что латынь он начинал учить по книгам медицинским, рассказывавшим о трудах двух великих врачей прошлого – Гиппократа и Цельса. И незаметно для себя проникся нешуточным интересом к медицине, которую в старые времена рассматривали не просто как науку о врачевании, а еще и своеобразное дополнение к религии, как и религия, посвященное заботе о ближнем. Сыну священника такой взгляд был весьма близок…

Никаких терниев на новоизбранном пути Матвею не попалось – наоборот, ему встретились умные и добрые люди. Кирдан написал письмо своему другу, одному из профессоров Московского университета, с просьбой помочь поступить «умному и мудрому не по годам Мудрову». Профессор отправился к директору университета. Директор, Петр Иванович Фонвизин, доброжелательно принял молодого вологжанина и в ходе долгой беседы убедился в его «высоких кондициях»: быстром уме и глубоком знании древних языков. Матвея, учитывая его знания, определили учиться сразу в старший, говоря по-современному, выпускной класс университетской гимназии – для тех времен и для университета случай редкостный (впрочем, и для более поздних тоже).

Год пролетел быстро и успешно – чтобы усовершенствовать знания и не ударить в грязь лицом, молодой студент просиживал в библиотеках и за учебниками по десять-двенадцать часов. Старания не прошли даром – через год Матвей успешно сдал «выпускные экзамены». Всем выпускникам, как было принято в те времена, вручили шпаги, заменявшие тогда университетский значок, – с правом носить их при мундире. Вручал шпаги куратор гимназии, Михаил Матвеевич Херасков, личность примечательная: бывший военный, бывший вице-президент Горной коллегии (тогдашнего Министерства геологии), поэт, автор первого русского романа «Кадм и Гармония» (довольно слабого подражания европейским романистам, как считали уже в первой половине XIX века, но все же первого).

Согласно тогдашним порядкам, выпускникам, в том числе и Матвею, теперь можно было определяться куда-нибудь на службу, военную или «статскую» – свидетельство об окончании университетской гимназии давало на это полное право. Можно было попытаться сделать карьеру и выслужить чины. Однако Матвея привлекала исключительно медицина, но он получил исключительно общее образование. И, говоря современным языком, перевелся на медицинский факультет того же университета.

Многое там могло разочаровать молодого человека, упорно стремящегося стать врачом. Знаменитой впоследствии (не в последнюю очередь благодаря и Захарьину) клиники при университете тогда еще не было, и преподавание велось чисто теоретическое, кафедр было мало, каждый профессор читал несколько предметов. Многих, хотевших стать врачами, это отталкивало. Попечитель университета Муравьев, приложивший немало сил, чтоб изменить систему обучения, честно писал: «Медицинский факультет оставался без действия по малой склонности студентов к сему учению».

И все же, все же… Дела обстояли не очень уж мрачно. Хороших преподавателей, у которых многому можно было научиться пусть чисто теоретически, на факультете хватало. Правила медицины, химию и рецептуру (то есть фармацевтику) читал С. Г. Забелин – персона в русской медицине не из последних. Он был одним из первых выпускников Московского университета, одним из первых, кто после окончания медицинского факультета был отправлен учиться за границу, и, наконец, первым, кто стал читать лекции на русском языке. Терапию, семиотику, гигиену и диетику преподавали тоже медики не из последних – Фома Иванович Борецк-Моисеев и учившийся в Европе профессор Фома Герасимович Политковский. А также М. И. Скидан, читавший патологию, общую терапию, физиологическую семиотику, диетику, историю и энциклопедию медицины. С превеликой охотой Мудров посещал лекции Керестури, врача-практика с многолетним стажем, долго работавшего в Лефортовском госпитале. Как сказали бы сегодня, Керестури преподавал и анатомию, и патологоанатомию: рассказывал то, о чем знал на собственном опыте, – что происходит с теми или иными органами, пораженными болезнями. Это было все же лучше и полезнее чистой воды теоретизирования.

Первый год обучения считался, как сказали бы мы сегодня, «подготовительным отделением». Матвей окончил его одним из лучших и был награжден золотой медалью. И в 1796 год шагнул ступенькой выше – был допущен к «курсу врачебных наук». Курс этот Мудрова крайне разочаровал: студенты ни разу не посещали клиники, им не показывали больных, все обучение снова велось чисто теоретически, так сказать, «на пальцах». Мудров говорил потом: «Мы учились танцевать, не видя, как танцуют». Признавая прекрасные лекторские способности и немалые знания профессора Виля Михайловича Рихтера, преподававшего хирургию и «повивальное искусство» (то есть акушерство и гинекологию), студенты все же справедливо роптали, что профессора не знакомят их с повседневной практикой врача, диагностикой и лечением, но их тихий ропот ни к каким изменениям не привел…

Тут произошла еще одна счастливая случайность, повлиявшая впоследствии на судьбу Мудрова, – знакомство с известным в Москве семейством Тургеневых. И. П. Тургенев, сменивший Фонвизина, часто посещал университетскую церковь, где пел в хоре Мудров (семейные традиции давали о себе знать). Пение понравилось, и Тургенев ввел юношу в свой дом. Нельзя сказать, что там собирался вовсе уж «высший свет», но все же люди приходили известные, незаурядные, интересные: поэт В. А. Жуковский, сенатор И.В. Лопухин, А. Ф. Мерзляков – поэт, профессор поэзии и красноречия (были тогда и такие профессорские звания), академик и сенатор, преподававший одно время в Московском университете. Заглядывал на огонек и дядя будущего великого поэта, Василий Львович Пушкин. Одним словом, бедный попович из захолустья изрядно приподнялся. Общаясь с Тургеневым и его гостями, юноша понял: одного сугубо медицинского образования мало, нужно еще быть разносторонне образованным человеком. И со своим всегдашним упорством засел за книги – как художественные, так и научные труды по самым разным областям знания.

А там судьба ему улыбнулась в очередной раз (ну, чертовски везучий все же был человек!). Как-то Политковский попросил способного студента вскрыть оспенные нарывы на лице Софьи, дочери одного из самых известных университетских профессоров X. А. Чеботарева. Мудров справился успешно, но дело на этом не кончилось: хотя девчонке было всего одиннадцать, какая-то искра меж ней и Матвеем определенно проскочила – через несколько лет, когда Софья подросла, молодые люди обручились, а там и обвенчались. Брак оказался счастливым, Софья родила Мудрову троих детей. Двое из них, правда, умерли во младенчестве, но в те времена процент детской смертности был крайне высок не только в России, но и по всей Европе, и в деревнях, и во дворцах знатных особ, вплоть до коронованных…

В 1800 году Матвей окончил университет, получив звание «кандидата медицины» и вторую золотую медаль за отличную учебу. Вскоре на горизонте обозначилась очень интересная «загранкомандировка»: император Павел (даром что относился довольно подозрительно ко всему заграничному) решил отправить за границу для усовершенствования в науках наиболее одаренных выпускников Московского университета. Ничего удивительного, что в списке оказался и Мудров, которому предстояло учиться в медицинских школах Берлина, Парижа и Вены.

И вот тут судьба, до сих пор крайне благосклонная к Мудрову, ударила больно, неожиданно и жестоко… В Санкт-Петербурге тяжело заболел брат Матвея, Алексей. Матвей помчался в столицу со всей скоростью, какую позволяли тогдашние дороги и средства сообщения. Брата он еще застал в живых, но вскоре тот умер. И его малолетняя дочь осталась на попечении именно Матвея – при том что ни рубля наследства после брата не осталось. Пришлось думать не о заграничной стажировке, а о средствах к существованию, необходимых в первую очередь для того, чтобы содержать осиротевшую племянницу. Мудров устроился врачом в столичный Морской госпиталь, занимаясь главным образом цинготными больными (цинга тогда была бичом всех флотов мира – из-за недостатка витаминов в долгих плаваниях; пройдет несколько десятилетий, прежде чем известный капитан Кук догадается бороться с цингой посредством квашеной капусты и лимонного сока – причем никаких медицинских познаний он не имел, действовал исключительно по наитию).

Сначала из чистого любопытства, а потом уже для получения новых знаний Мудров стал посещать лекции в Медико-хирургической академии. А чуть позже его, да и всю Россию накрыла пронизанная вороньим карканьем тьма мартовской ночи 1801 года, когда шайка заговорщиков из «благородного сословия» убила в Михайловском замке императора Павла I. Отъезд студентов за границу отложили на неопределенное время. Мудров остался работать в санкт-петербургских клиниках и госпиталях, занимаясь уже главным образом хирургией, что дало серьезный практический опыт.

Через какое-то время новый император все же санкционировал отправку студентов за границу. Мудров слушал лекции в университетах Лейпцига и Дрездена, работал вих клиниках. Потом изучал акушерское дело в Геттингене, где была одна из лучших в Европе клиник «повивального искусства». В Вюрцбурге занимался анатомией и хирургией, оперировал вместе с немецкими профессорами. В Вене прослушал лекции в глазной клинике. В Париже опять-таки слушал лекции ведущих профессоров – Пинеля, Порталя, Бойе и других. Весной 1804 года отправил в Россию, в Московский университет, написанную к тому времени диссертацию «Самопроизвольное отхождение плаценты». Стал доктором медицины, а за другие свои труды по медицине, опубликованные за рубежом и присланные в Россию, получил еще звание экстраординарного профессора.