— Не гневайся на нас, доблестный воин. Но мы скажем это лишь Потрясателю Вселенной, Чингисхану, — подняв голову, степенно произнёс старший. У него оказался неожиданно волевой голос, в котором прорезались властные нотки.

Оба пленника были высокого роста, худощавые, двигались угловато, но упруго. Сразу же бросалась в глаза их бледность, по не природная, с рождения, а со временем привнесённая — от подавленности либо усталости. Именно бледность, а не белая кожа, с первого взгляда выделившаяся бы инородностью среди шжелта-смуглых кочевников.

Пытливый взгляд Хасанбека выхватывал всё новые детали. Большие глаза. Не раскосые, как у степных народов, а округлые. Водянисто-серого оттенка у обоих. Напоминающего зимнее небо. Грязная и местами изорванная одежда, состоявшая из стёганых пёстрых халатов и широких чёрных штанов. Их наверняка избили нукеры, однако нигде не было видно ни синяков, ни ссадин. С первого же момента пленники вызвали у Хасанбека чувство непонятной тревоги, даже скрытой угрозы. Хотя их жалкий и совсем не воинственный вид старательно убеждал в обратном.

— Горе тебе, безумец. Ты ищешь встречи с Великим Ханом и даже не ведаешь, как он выглядит. Чингисхан слушает тебя… Зачем я тебе понадобился?

Хасанбек пытливо смотрел на старшего из пленников, не забывая бросать мимолётные взгляды и на молодого.

— Не гневайся, отважный нойон… Я знаю… как выглядит Великий Хан, хотя мои глаза… и недостойны даже… коснуться его… своим взором. Я знаю… — в отличие от былого уверенного тона, речь старшего теперь часто прерывалась, голос его дрожал, — как выглядишь… ты, почтенный Хасанбек… Я многое знаю… Очень много… Но не могу… говорить об этом… на мне лежит… страшное заклятье. И горе всем, кто… будет окружать меня… в тот момент… если мне придётся… сказать более… нежели следовало. Степь обернётся… дном моря. Ветра станут… сечь острее клинков… срезая плоть. Солнце… выжжет дерзкие глаза… а небо упадёт на землю. И будет гореть… гореть… даже вода!!!

Его голос вдруг окреп, а глаза налились синевой, Словно Небо уже начало своё незаметное падение — для начала заполнив пронзительной синью глаза пленника.

— Не ищи для себя непосильных нош и непознаваемых тайн, доблестный Хасанбек, — говорил и говорил пленник. — Мы пришли передать Великому Хану Слово. Древнее и могучее. Мы уже не в силах носить его в себе. Оно рвётся наружу… жжёт нас изнутри… — Голос вновь ослабел и задрожал; мука звучала в нём, неизбывная горечь страдания. — Мы слишком долго… шли к вам.

На своём веку Хасанбек повидал немало послов и гонцов к Великому Хану. Случались и такие, что были, несмотря на все заверения, схвачены и связаны, а после вели себя недостойно, ничем не отличаясь от случайных пленников. Эти же — были не такими. Эти не только ведали себе цену, но и, похоже, постигли нечто такое, что недоступно обычным смертным, будь то раб, будь то хан. И впечатлённый темник молчал.

Он стоял и смотрел исподлобья.

Он просто тянул время. Ибо не знал, как поступить.

Он не мог оторвать взгляда от осколков Синего Неба, что сверкали в глазах пленников. Теперь и у младшего — тоже…

Властный и непобедимый полководец, один жест которого обладал поистине могучей силой, впервые не смог принять решения.

Поэтому лучший военачальник Великого Хана просто-напросто давал выговориться этому связанному оборванцу, дрожащие слова которого породили неожиданные прикосновения ознобного трепета, пробежавшего острыми холодными лапками по коже Хасанбека меж лопаток. Темник не отрываясь смотрел в глаза говорившего и не мог избавиться от странного чувства, что эти зрачки были чем-то иным. Вернее, не просто зрачками… Скорее отверстиями. Явственно казалось, что сквозь них на ханского нойона кто-то смотрел.

Кто-то изнутри. ОТТУДА.

Этот кто-то ощупывал взглядом каждую частицу лица темника, словно скользил по его чертам изучающими касаниями. А в это время сам пленник говорил, говорил и говорил… Но уже не слушать его хотелось Хасанбеку, а отодвинуться подальше, чтобы не ощупывал его бесцеремонный взгляд, сокрытый внутри.

Пленник продолжал изрекать. И может быть, все эти странности лишь мерещились нойону, и нужно было списать их на суеверный страх перед великими силами этого мира. Отбросить все эти настораживающие мелочи. Да вот только вещал-то пленник хоть и ладно, величественно, а вот речь не текла. Не толпились слова на устах, спеша прозвучать и что-то доказать.

По большей части комкались. Топтались, пережидая непонятные паузы. Как будто не только подыскивал посланник нужные слова, но при этом ещё и делал вид, что подыскивает. Уж больно правильны были речи его.

— Не гневи Небо, Хасанбек… и не думай… нас убить. Лучше вспомни… что говорил тебе шаман Теб-Тенгри…

«Теб-Тенгри! Он же — Кэкчу, сын Мунлика». — Хасанбека словно пронзила стрела. Прилетела внезапная. Раскалённая. Вонзилась, проломила навылет шлем, пробила оба виска. Застит глаза, плавит отяжелевшую голову.