— Вы плохо меня слушали. Я не говорил, что он не опасен, я только сказал, что он решил не причинять вам вреда в этот раз. Но он способен на это и, можно спорить на что угодно, уже рассматривал такой вариант. Этот парень — психопат, госпожа Мэйхью.
— Я не позволю какому-то засранцу управлять моей жизнью. Работа очень важна для меня, и я должна быть там. Все остальное, как я уже сказала, дело ваше. Как раз за это я вам и плачу.
— Кстати, мы вам еще кое-что не сказали, — подхватила Пам.
— Это что же? — спросил Шпандау, переводя взгляд с одной женщины на другую.
— На следующей неделе я еду на Каннский фестиваль, — заявила Анна. — Я вхожу в состав жюри в одной из номинаций. И вы поедете со мной.
— Это шутка, да?
— Мы имели долгий разговор с вашим боссом, и тот все уладил, — сказала Пам.
— Может, он забыл, что у нас нет лицензии на работу за пределами Калифорнии?
— С его слов это как будто бы не проблема, — ответила Пам. — В общем, вы лучше сами с ним все обсудите.
— О да, уж я обсужу.
— Вот видите, господин Шпандау, — заметила Анна Мэйхью, — как гладко все складывается.
Когда Шпандау добрался до своего дома в Вудланд-Хиллз, было уже почти семь вечера. Он попал в пробку на Сансет, потом на 405-м шоссе, потом на шоссе Вентура. Дэвид задраил окна и врубил кондиционер, но солнце все равно лупило прямо в лицо, и бесконечная игра в «поехали-встали», «поехали-встали» и отчаянные попытки других водителей перестроиться из одной полосы движения в другую действовали ему на нервы. Как раз в такие дни это и случается: какой-нибудь тип вылезает из своей машины, спокойно направляется назад, к джентльмену, который нетерпеливо жмет на клаксон, и вежливо разбрызгивает его мозги, выстрелив в окно.
Где-то там, в мире, существовали полотна Моне, музыка Шостаковича и поэзия Пабло Неруды. Но здесь, в Южной Калифорнии, человечество скукожилось, превратившись в злобных крыс, запертых в отдельных клетках из металла и стекла, и эти крысы, корча друг другу рожи и демонстрируя неприличные жесты, ползут по раскаленному асфальту, уязвимые и испуганные. И даже если вам удастся добраться до пункта назначения, даже если каким-то чудом вы сумеете сделать это вовремя и прибудете на место свеженькие, собранные и совсем не помятые, вы все еще не успокоитесь. Гнев по-прежнему будет пульсировать у вас в крови, а сердце колотиться в ритме «борьбы или бегства»[29], и, когда вы кивнете, произнесете вежливое «здравствуйте» и усядетесь за стол переговоров рядом с коллегами (которые только что пережили те же ощущения) — вы все будете напоминать настороженных животных, собравшихся у водопоя. Вы не сможете просто так отключить эту готовность в любой момент атаковать или защищаться, вам будет казаться, что все вокруг — ваши враги.
И это никак не связано с головным мозгом. Вот что самое сложное, вот что сбивает всех с толку. Это не имеет никакого отношения к логике. Сплошная химия, животное начало и инстинкты. Справиться с этим при помощи доводов рассудка невозможно. Это все в крови — у вас в крови, у них, и эту кровь нужно либо уберечь, либо пролить. Но кровь неизбежна. Таков уж этот мир, таким мы его сотворили.
Когда Шпандау вошел, в доме было тихо, темно и прохладно — на этот раз ему хватило ума оставить кондиционер включенным. «Люси, я дома», — произнес он и отнес пакеты с готовой едой из кулинарии на кухню. Сегодня вас ждет изысканный ужин, сэр: копченая говядина на ржаном хлебе, картофельный салат по-немецки, кошерные маринованные огурцы и баночка крем-соды. Сэр предпочитает принимать пищу в голубой столовой или в красной? Или, как обычно, будет жрать, склонившись над кухонной раковиной и глядя, как вода смывает хлебные крошки и жир от говядины? Я предупрежу прислугу.
В доме были пиво и виски, но он убрал их подальше. Не выбросил, нет, полное отсутствие алкоголя только разожгло бы желание выпить. Пусть бутылки остаются, а если он не будет к ним прикладываться, так это по доброй воле, а не из-за отсутствия такой возможности. А это совсем другое дело. Он все еще владеет собой, не то что безвольный слабак, вынужденный прятать выпивку от самого себя.
Шпандау прошел в кабинет — в «каморку Джина Отри»[30], как называла эту комнату, заполненную ковбойскими реликвиями, Ди, — и взглянул на автоответчик. Лампочка, означающая новые сообщения, мигает. Но кто бы ни звонил, Шпандау сейчас не мог с этим разбираться. Он вернулся на кухню, распаковал бутерброд и положил его на бумажную тарелку, рядом вытряхнул из контейнера салат. Вскрыл банку крем-соды, сдвинул дверь, ведущую во внутренний двор, и вышел в сад — пятачок бурой травы и еще кое-какой растительности, которую он регулярно забывал полить, и прудик со стайкой крупных золотых рыбок, которые иногда глядели на него как дети на жестокого папашу, которого они все равно любят.
Отец Шпандау лупил его самого, его сестренку и мать почем зря, пока Шпандау не ушел из дома. Ди хотела детей, а Шпандау вечно придумывал отговорки. Брак это не укрепляло. Но Шпандау боялся стать таким же, как его старик. Цепенел от ужаса при мысли, что однажды он сам вот так же будет стоять с поднятым кулаком, глядя на своего ребенка сверху вниз, и увидит на детском личике страх, беспомощность и растерянность. В этот миг трансформация завершится, и Шпандау превратится в монстра, которого всегда презирал. Даже сейчас от воспоминаний об отце его тошнило. Откуда берется эта ярость, и как мы смеем передавать ее по наследству нашим детям? Иногда ему хотелось вернуться в Аризону, выкопать труп старого мерзавца, несомненно все еще свеженький, потому что папаша еще при жизни насквозь пропитался шнапсом, усадить его, прислонив спиной к могильной плите, и изрешетить пулями. Но и это будет бесполезно. Так ничего не добьешься. Американцы свято верят, что все можно исправить. Но есть вещи, не поддающиеся исправлению. Они так и остаются изломанными.
Он уселся на пластиковый стул, стоявший возле такого же пластикового стола. Откусил от бутерброда. Откусил от маринованного огурца. Съел ложку картофельного салата и отпил глоток крем-соды. Окинул взглядом двор, обозревая свои владения. Глубоко вздохнул. Сад не мешало бы полить, а рыбок покормить. Да, состояние сада являло собой скрытую метафору: все плохо, но еще жива надежда. Немного воды, немного времени, немного заботы. Он и сам был сломлен, но все еще жив. А раз так, то есть еще надежда. Философия и разумное начало торжествуют. Каждый должен возделывать свой сад, говорил Вольтер. А еще он говорил: я решил быть счастливым, потому что это полезно для здоровья. Шпандау подошел к прудику и заглянул в воду. На поверхности плавал полуобглоданный трупик золотой рыбки. Остальные были все еще живы, сновали вокруг мертвого товарища и осуждающе поглядывали на Шпандау как на бога, который их подвел.
— Сукин сын! — воскликнул Шпандау. — Хренов сукин сын!