Найденная дата хорошо вписывается в исторический контекст. Действительно, Галичанин спешил возложить себе на голову заветный венец. Только тогда он мог с полным основанием распоряжаться судьбой низложенного Василия II и его семейства, карать своих врагов и награждать друзей. С 21 по 27 февраля 1446 года тянулась весёлая Масленица — лучшее время для нового правителя показать народу и знати свою щедрость, смыть хмельным мёдом оскомину от совершенного злодеяния. А 28 февраля начинался неумолимый, как возмездие, Великий пост...
В Угличе, под надзором Шемякиной дворни, Василий оказался в полной изоляции. Единственным утешением для него оставалась княгиня Мария Ярославна, которую отправили в Углич вместе с мужем. Мать Василия, княгиня Софья, поначалу была сослана в подмосковную Рузу. Однако вскоре её перевезли в более надёжное место — сначала далёкий Галич, а потом ещё более далёкую Чухлому.
Разобравшись с главными врагами, Дмитрий Шемяка занялся и малолетними сыновьями своего соперника. Старший из них, Иван, имел всего шесть лет от роду. Однако он мог стать своего рода знаменем для всех врагов галицкого семейства. Ведь и сам Дмитрий Донской начал борьбу за великое княжение, когда ему едва исполнилось девять лет.
Новому московскому правителю не хотелось затевать поход на Муром для поимки двух сбежавших от него мальчиков. Такое предприятие выглядело бы просто смешно. Кроме того, на помощь Мурому могли нагрянуть татары Улу-Мухаммеда. Поразмыслив, Шемяка решил обратиться за помощью к рязанскому епископу Ионе. Вероятно, Иона участвовал в интронизации Галичанина. Теперь ему было предложено отправиться в Муром, который входил в состав Рязанской епархии, и забрать оттуда сыновей Василия II. Шемяка клялся отправить детей к родителям, а самого низложенного великого князя отпустить на удел. За успешное выполнение этого деликатного поручения он посулил владыке скорое восхождение на митрополичью кафедру.
На дворе уже была весна. Иона отправился в Муром водным путём, по Москве-реке и Оке. Прибыв в город, он вступил в переговоры с окружавшими княжичей боярами, убеждая их согласиться на предложение Шемяки. Очевидно, многие из съехавшихся в Муром и сами склонялись к какому-то примирению. Первый благородный порыв угас, а унылая реальность состояла в том, что вскоре на них могло двинуться всё московское войско во главе с новым великим князем. Татары погрязли в собственных смутах и интересовались русскими делами лишь в смысле новых грабительских набегов. Москва присягнула на верность Галичанину, а все его сильные противники бежали в Литву. Мог ли Муром в одиночку выстоять против всей Северо-Восточной Руси?
В итоге хитроумные бояре предложили Ионе своеобразный компромисс. Он должен был торжественно, в городском соборе принять княжеских детей «под свою епитрахиль», то есть гарантировать им безопасность и своё покровительство. После этого они все вместе отправятся в Переяславль-Залесский, где находился тогда Дмитрий Шемяка.
Приняв все условия, Иона повёз княжичей Ивана и Юрия ко двору Шемяки. В пятницу 6 мая 1446 года они прибыли в Переяславль. Два дня Галичанин праздновал успех и угощал прибывших из Мурома духовных лиц и бояр. Ему было от чего веселиться. Теперь вся семья Василия II находилась в его руках. Сторонники Василия — кто добровольно, кто под страхом темницы — присягнули на верность новому великому князю.
На третий день он велел отправить детей в сопровождении владыки к отцу в Углич. Ни о каком самостоятельном уделе для Василия Тёмного или его сыновей речи уже не велось. Разговоры за плотно прикрытыми дверями шли совсем о другом. По сообщению Львовской летописи, князь Дмитрий склонялся всё же к мысли о расправе не только с Василием, но и с его сыновьями. Из Переяславля в Углич княжичей собирались отправить водным путём: через Плещеево озеро — в Нерль Волжскую и далее Волгой до самого Углича. Там, в разлившейся по весне Волге, и должны были они закончить свой короткий земной путь. Шемяка предлагал детей своего соперника «топити... в реце в Волзе, в мехи ошивши» (31, 260). Однако этот замысел натолкнулся на резкое сопротивление епископа Ионы и потому не был осуществлён...
Спустя несколько дней Иона вернулся из Углича, доставив детей к родителям. На сей раз Галичанин сдержал слово. Архиерею велено было отправиться в Москву и взять на себя управление всей Русской митрополией. Посох святителя Петра после пятнадцатилетнего перерыва обрёл, наконец, нового владельца. О том, что испытали дети, впервые увидев своего ослепшего отца, и что испытали родители, которым позволили взять к себе в темницу детей, источники не сообщают...
«Не имея ни совести, ни правил чести, ни благоразумной системы государственной, Шемяка в краткое время своего владычества усилил привязанность москвитян к Василию и, в самых гражданских делах попирая ногами справедливость, древние уставы, здравый смысл, оставил навеки память своих беззаконий в народной пословице о суде Шемякине, доныне употребительной», — писал Н. М. Карамзин (72, 129). Понятно, что историк не мог говорить спокойно, коль скоро речь заходила о мятежнике. Но так ли уж злонравен был победивший Галичанин?
О деятельности Дмитрия Шемяки в качестве московского князя в 1446—1447 годах известно очень мало. Сообщается, что он отправил своих «поклонщиков» на Волхов и вскоре был признан новгородцами великим князем Владимирским (33, 189). Однако помимо Новгорода у победителя существовало множество других проблем. Подобно многим лидерам, пришедшим к власти на волне всеобщего недовольства прежним режимом, Шемяка плохо представлял себе будущее. Его кипучая энергия была пригодна главным образом для разрушения. Скучная повседневная работа, многочасовое сидение с боярами, сложные интриги в Орде, наконец, вкус и готовность к спокойной жизни — всё это было ему совершенно чуждо.
(Впрочем, он успел провести денежную реформу и стал чеканить в Москве монеты облегчённого веса по образцу галицких. На этих монетах Шемяка велел поместить изображение всадника с копьём, надписи «Дмитрий-осподарь» и даже «Осподарь всея земли Русской» (69, 113). Неурядицы с денежной системой, падение покупательной способности монет начались ещё при Василии II. Шемяка только ухудшил положение своими новшествами).
Любитель героических экспромтов, князь Дмитрий при других обстоятельствах, возможно, стал бы известным полководцем. Однако, втянувшись в жестокую борьбу с московским семейством, он быстро растерял свои собственные достоинства, но при этом не сумел приобрести достоинств своих соперников. В итоге он делал одну ошибку за другой, быстро увеличивая ряды своих врагов.
«Видно, что с вокняжением Шемяки нарушилась привычная система политических взаимоотношений на Руси», — констатировал известный исследователь той эпохи Л. В. Черепнин (120, 796). Нервно ощущая слабость своих позиций в Москве, князь Дмитрий принялся настойчиво искать дружбы с Новгородом, но этим сильно обеспокоил тверского князя Бориса Александровича. И уж совсем непонятным для московского боярства было неожиданное благоволение нового великого князя к суздальским князьям, которым он решил вернуть их упразднённый ещё Василием I независимый престол. Но главная ошибка Шемяки состояла всё же в другом. Он не сумел найти общий язык с московскими боярскими кланами, не сумел сохранить ту сложную систему прав и обязанностей, почестей и привилегий, мест за столом и в княжеском совете, которая складывалась десятилетиями и обеспечивала правителю лояльность всего московского правящего класса.
Сложнейшей задачей было примирение старой московской знати с теми людьми, которые издавна служили Шемяке. Именно здесь, в этом крайне деликатном вопросе, требовались качества, которыми Галичанин явно не обладал: предусмотрительность и осторожность, хитрость и расчётливость. Выросший в провинции, он плохо знал отношения московского двора и не имел учителя, который мог бы исправить этот недостаток. К тому же он был слишком горд, чтобы учиться вещам, которые всю жизнь старался презирать.
А между тем среди московских вельмож неуклонно крепли настроения в пользу Василия Тёмного. Бояре то целыми партиями бежали в Литву к изгнаннику Василию Ярославичу Серпуховскому, то начинали сплетать заговоры с целью похитить великокняжеское семейство из Углича. А в самом Кремле Шемяку открыто попрекал обманом наречённый митрополит Иона, настойчиво требовавший отпустить Слепого на удел. О том же просили и другие иерархи, созванные для совета в Москву летом 1446 года.
Устав от этой докуки, Галичанин решил уступить. В сентябре 1446 года он отправился в Углич и там в присутствии всего двора и архиереев торжественно примирился с кузеном. Церемония была приурочена к одному из двенадцати важнейших церковных праздников — Воздвижению Креста Господня (14 сентября). Диалог победителя и побеждённого получился довольно странный. Князь Василий публично покаялся в «беззакониях многих», поблагодарил Шемяку за доброту: «...достоин есмь был главъныа казни (отсечения головы. —
Трудно сказать, поверил ли Шемяка покаянию своего пленника, да и насколько искренним было это покаяние. Возможно, оно являлось лишь средством убедить московскую знать в том, что в случае своего возвращения на престол Василий II не станет мстить всем тем, кто был причастен к его низложению. Ведь само это низложение он теперь признавал справедливым и законным...
Впрочем, люди Средневековья легко впадали в экзальтацию и были куда более несдержанными в своих эмоциях, чем наши современники. Покаяние и самобичевание издавна рассматривались Церковью как высшая добродетель. Проливаемые при этом обильные слёзы служили верным знаком искренности чувств и Божьего прощения. И Василий, и Дмитрий, стоя в храме за праздничной службой, перед Крестом Господним, могли совершенно искренне чувствовать и выражать раскаяние — а через день могли столь же искренне точить нож друг на друга.
Итог угличского примирения состоял в том, что Василий II получил наконец свободу. В качестве удела Дмитрий Шемяка дал ему далёкую Вологду — древнее новгородское владение, перешедшее в конце XIV века под власть московских князей. (Как свидетельствует московско-новгородский Яжелбицкий договор 1456 года, владения Новгорода в Вологодской земле сохранялись и в середине XV века (5, 40)). Уже один этот выбор убеждает в том, что Шемяка очень мало доверял покаянным слезам своего двоюродного брата и, несмотря на слепоту, считал его потенциально опасным.