Глава четвертая

Между тем, жизнь идет своим чередом. Река времени стремительно влечет в водовороты новых, подчас нечаянных событий, плещется еще неизведанными радостями, лукаво манит, дурманит предчувствием грядущих восторгов и разочарований. У древних греков, наших духовно-религиозных наставников, на самом деле существовала река времени и называлась она "Лета". В языковой транскрипции славян периода Киевской Руси, как мне представляется, это наименование выглядит благозвучней. "Альта" – говаривали наши предки. Река с таким чарующим названием была и у нас, она протекала в предместьях Киева, по территории нынешнего города Борисполя, и считалась любимым местом уединения многих русских князей. Там, под сенью ракит, в тиши неспешных вод, они погружались в раздумья о своей непростой доле, о грядущих путях процветания дорогого сердцу отчества.

Там же, в Борисполе, на берегах самой милой сердцу реки, принял смерть от предательских рук святой князь Борис, любимый сын благоверного Владимира, которому завещался золотой киевский престол. Здесь же, при Альте, великий русский князь Ярослав, поддерживаемый новгородскими дружинами, сразился с печенегами. То была величайшая по масштабам и кровопролитию битва. Ярослав овладел стольным градом Киевом и положил конец бессмысленной братоубийственной войне. Позже на этом трагическом, должно быть священном для нашего народа месте, поставили храм Божий, во славу убиенного князя Бориса. Когда киевский владыка Владимир Мономах почуял близкий час своей кончины, он велел отвезти себя на берега реки Альты и представил Господу душу на месте убиения обожаемого князя Бориса, прямо под стенами церкви на крови. А еще позже люди повергнут, уничтожат сей знаменательный храм, вытравят из памяти народа само место нахождения этой величайшей национальной святыни. Вот такие мы, скажем прямо, более чем интересные ребята. Стоит ли после этого скулить, негодовать по поводу неуважительного отношения к себе иноземцев, если и себя-то толком ни ценить, ни беречь не умеем.

Летом одна тысяча девятьсот пятьдесят пятого года родился меньший брат мой Сергей. Как только стало известно о рождении брата, папа на радостях помчался в ювелирный магазин и купил для мамы золотые, с золотым же браслетом часы. По тем временам, надо полагать, воистину королевский подарок. В этот же день, с необъятным букетом любимых маминых роз и дюжиной шампанского для медперсонала, папа поехал в родильный дом, чтобы поздравить супругу и вручить золотые дары. Об этом не очень приятно говорить, но и молчать не хочется. Через некоторое время родильный дом, в котором появился на свет Божий мой брат, зачем-то переиначили в дурдом, то есть открыли там психушку. Теперь многие из моих земляков, луганчан, говоря о месте своего рождения, должны предостерегать собеседника, дескать, это случилось еще до того, как помещение окрасили в желтый колер. Вот такое хамское, такое паскудное отношение к судьбам, к памяти людей возможно было только в нашей стране, где на каждом заборе висел здоровенный транспарант с напоминанием: "Все для тебя, советский человек".

Наступил долгожданный день, мы уселись в легковой автомобиль и отправились за семейным пополнением. Бабушка Ксения, загодя, разостлала на большой кровати свою старинную лисью шубу, в которую первым делом полагалось завернуть младенца, для счастья. Братишка удался на славу. Весом более пяти килограмм, симпатичный, подвижный, смешливый, с хорошим пищеварением и богатырским сном. У мамы оказалось так много молока, что она имела возможность делиться с соседкой, не имевшей грудного питания для своей малышки. Фактически мама выкармливала сразу двоих детей. Ходить к соседке с бутылочкой маминого молока считалось для нас, детей, хорошей удачей, потому что без пары шоколадных конфет никто домой не возвращался.

В мою постоянную обязанность входило кормление младшего брата фруктовым соком. Папа пробуравил напильником в стеклянном пузырьке небольшую дырочку, чтобы не залипала соска и я терпеливо поил родного карапуза. Помню, каких усилий стоило удерживаться от соблазна отведать вкусного сока, но я держался изо всех сил. В девятилетнем возрасте для меня не оставалось секретом, откуда появляются на свет божий люди. Видел маму в положении, живот у нее был очень велик. Когда смотрел на сосущего яблочный сок брата, сердце сжималось от жалости. Потому что я постоянно соображал, ну как же он находился в мамином животе? Мне все казалось, что брату в темноте было очень страшно и жалко становилось его до слез. Брат вырос. В советские годы работал зубным техником, теперь занимается бизнесом, весьма успешно. Настолько успешно, что в середине девяностых обокрал мою семью до последней нитки и слинял на берега Невы. Великим нефтедауном он не сделался, может быть рылом не вышел, но автозапчастями на Питерских рынках торгует довольно бойко.

В последние времена обыкновенная процедура деторождения принимает подозрительно уродливые формы. Возникают какие-то, доселе не слыханные фигуранты, в этом, в общем- то незамысловатом действии. Чего стоит одно только название "суррогатная мама", за которым, в соответствии со здравым смыслом, неминуемо следуют – "суррогатные дети". Нормальное зачатие человеческой жизни является актом божественным, хотя бы потому, что освящается любовью, высочайшим эмоциональным всплеском, апофеозом чувственного естества. Если мы всерьез полагаем, что человек сотворен по образу и подобию Божию и что Бог есть любовь, то залог нашего богопричастия, порука нашего богоподобия, закладывается в годину зачатия, именно под знаком любви. Об этом не худо было бы помнить будущим родителям, которые иногда торопятся пройтись по всем кругам земного ада, а потом ищут панацею в суррогатных упражнениях. Невозможно без внутреннего содрогания видеть на телеэкране различные медицинские агрегаты для искусственного сохранения недоношенных, недоразвитых, неполноценных малюток. Подается вся эта чудотехника, как высочайшее достижение цивилизации. В этой связи вспоминается забавный анекдот, по которому: "армянская молодежь настойчиво создает себе трудности, чтобы потом мужественно их преодолевать". Между тем, в пору языческого прошлого наши пращуры относились к рождению детей предельно ответственно. Когда молодые люди вознамеривались обзаводиться ребенком, они брали меховые полости, полагали их на свежевскрытую пашню и всю ночь, под звездами, занимались любовью. Великое таинство зачатия новой жизни происходило в соитии с плодородием матушки-земли, да еще под звездным благословением. Нельзя не склонить голову перед мудростью и деликатностью наших предков, в ответственейшем деле продолжения рода человеческого. Они оформили, сохранили и передали нам уникальный генетический фонд, с невероятной жизнестойкостью. Этот драгоценнейший их дар мы варварски разбазарили фактически за три-четыре последних десятилетия, похоже, что невосполнимо. Как тут не посокрушаться о диких нравах наших далеких пращуров.

На тысяча девятьсот пятьдесят пятый год приходился десятилетний юбилей Дня Победы. Вероятно, самый необычайный юбилей в ряду следующих круглых дат от девятого мая. Дело в том, что отношения с Великой Отечественной у Никиты Хрущева не сложились. Война не оставила в его биографии яркого, героического следа. Как главный рулевой республики кукурузный Никита нес негласную ответственность за позорные провалы на украинских фронтах. Воякой-то он был известным. В академиях, как повелось с чапаевских времен, штаны не протирал, но членом военного совета был и генеральскими погонами забавлялся. Отстоять Украину, в первые месяцы войны, у руководства страны советов объективных шансов не было, однако преступные просчеты с окружениями на собственной территории, унизительные сдачи пленными сотен тысяч боеспособных людей – это все результат "мудрой" стратегии партийного руководства. В итоге Никита окончил войну без дежурной звезды героя, что по его положению равносильно наказанию. По этой-то причине очередной ленинец недолюбливал соратников в галифе и всякие торжества по случаю Дня Победы, чувствовал себя, как татарин на чужом пиру. Вот где-нибудь на скотоферме или на колхозном поле в соломенной шляпе, да с початком лохматой кукурузы в руках Никитка смотрелся исключительно органично. Ему бы по-хорошему приладить свое рыло где-нибудь кладовщиком при колхозном амбаре – щупать в потемках баб, обвешивать под шумок мукой зазевавшихся просителей и благополучно дожидаться старости, не гневя по-крупному Всевышнего. Так нет же, занесла дуралея нелегкая в умопомрачительно дерзкий кремлевский залет. Хрущев, более чем кто-либо другой, хорошо знал настоящую цену празднику Победы. Как и во все времена, отсутствие цены на человеческую жизнь сделалось главной трагедией для нашего народа в этой страшной мировой бойне. Дайте срок, он припомнит генералам весь их победоносный кураж, восстановит статус-кво. Доберется до самого Жукова, исполнит ему "куцен-бацен", не взирая на все его четырежды геройства, это вам не какой-нибудь танец с оглоблями под звон щитов камуфляжных гладиаторов.

Кроме прочего, в массовом сознании понятия Сталин и Победа слились нераздельно, фактически они сделались синонимами, весьма раздражавшими строптивого Хрущева. Он-то предвидел безошибочно, что генералиссимусу недолго красоваться в мраморной неприступности мавзолея – надо же и честь знать. Акция по изъятию мумии вождя была предопределена, но провести ее требовалось деликатно, очень мягко, не возбуждая ревности фронтовиков и, разумеется, не пороча девственной чистоты, дерзните сами догадаться, какой целомудренной партии. Нечто подобное происходит сегодня с другой, самой главной мумией. Вроде бы пора и ей честь знать, но явно не хватает энтузиазма, не достает у застрельщиков пороху. Грозен, опасен, непредсказуемо коварен Ильич даже в своем одиноком затворничестве. И уж будьте уверены, предрекаю, хлопот еще предстоит с этим парнем не на одно поколение. Потому что слишком уж сладок, заманчив призыв для ничтожества, для посредственности – быть равным, как все.

Принято думать, что самые интересные события происходят в столицах, при больших каменных дворцах. Ничуть не бывало, поведаю вам. Вся эта чехарда со сталинскими перезахоронениями не идет ни в какое сравнение с манипуляциями покойниками на местах. Во времена становления советской власти в Абхазии, был отравлен по высочайшему распоряжению один популярный политический деятель, славно потрудившийся за правое дело. Ему закатили роскошное прощание с захоронением в центральном городском парке Сухума. По прошествии недолгого времени выяснилось, что усопший товарищ не очень верно ориентировался по линии партии, за что был изъят из шикарной могилы и немедленно переведен в более прозаические ландшафты. Этим кампания не ограничилась, надо же знать Кавказ, там все привыкли делать с размахом. Прямо на месте бывшего погребения соорудили капитальный общественный сортир, для облегчения гуляющей публики. Вот это было настоящее, деловое решение. А в Москве все чего- то там возятся у Кремлевской стены, перетаскивают за уши с места на место, ведь явно не достает фантазии для чего-нибудь экстравагантного. Тогда возникает вопрос: чего кобениться? Не проще ли обратиться к недавнему революционному опыту. Людям на пользу и вождю приятно убедиться, что дело его по- прежнему живо.

Как бы там ни было, но властная вертикаль в стране советов работала безупречно, официальное отношение к десятилетнему юбилею Дня Победы было сконфужено сдержанным. То есть вроде бы и праздник, однако, без лишнего шухера. В нашей школе, разумеется, организовали торжественную линейку. Пионеров, под кряканье горнистов, выстроили в ряд. Потом, для пущей важности, тарахтели в барабаны и отдавали салют выпучившим остекленевшие глаза ветеранам. Каждый из нас, при этом, на строгий призыв пионервожатых: "Будь готов", звонко, с восторгом выкрикивал: "Всегда готов". К чему готов? Зачем готов? До сей поры одолевают сомнения. А ну как не всегда был готов и вдруг не полностью, всего лишь наполовину? Орденоносные дяденьки делились со школьниками тяжелым опытом военных лет. С вдохновением рассказывали, какими мерзавцами бывают тупорылые немцы. Стращали их кровожадностью и подлостью. И, конечно, с гордостью вспоминали о своей боевой отваге, о ратных подвигах погибших товарищей.

В недалеком прошлом светлейшие предводители ленинской компартии недоуменно сокрушались, да как же так, почему могучим советским писателям никак не удается состряпать гениальный роман о второй мировой войне, подобный тому, что проворно соорудил Лев Николаевич? Бойкого пера секретари союза всех величайших писателей, понукаемые центральным комитетом, отчаянно шевелили короткой мозговой извилинкой и пыжились сотворить нечто толстовскообразное, чтобы всем недоброжелателям в пику и, главное, на века. Им было невдомек, что хорошую книгу о прошедшей войне написать никак невозможно. Потому что у советских людей невероятно куцые, обглоданные, абсолютно не книгоформатные судьбы. Князь Андрей Болконский сделался классическим персонажем вовсе не потому, что доблестно воевал, а более всего и в связи с тем, что за ним стояла великолепная фамильная история, могучая российская культура, с прародительскими традициями и глубинным житейским укладом. Даже самые известные биографии советских людей сляпаны, как детский мат в три хода – быдло, кожанка, расстрел. Жизнь их бессмысленна и скоротечна, сродни пузырям, подпрыгивающим в дождливой луже. Ведь кого ни возьми из когорты наших достославных вождей или военачальников, никогда не поймешь, откуда повыпадали на наши головы все эти ретивые парни. За ними никого и ничего, упираешься, как в задницу биндюжника и толку-то, что он – Хрущев или Жуков. Тут, брат, как в трех соснах, шибко не нафантазируешь, не распишешься.

Частенько мне припоминается одна забавная военная комедия. Однажды ночью, меня, взрослого уже мужчину, подняли по учебной тревоге в городе Луганске и потребовали явиться в клуб Маяковского, который был определен, как место сбора для срочной мобилизации. В актовом зале собралось пару сотен таких же вояк, как и я. Вдруг на сцену выскочил очень волнующийся, в портупеях, человек и принялся стращать публику. Первое, что он сделал, предупредил всех, если, в случае войны, кто-нибудь хоть на минуту опоздает к месту сбора, немедленно будет поставлен к стенке, и даже указал рукой в сторону кирпичного забора. Между тем, в рядах запасников поднялся один чудак и как заорет на весь зал: "Точно такое же мне пообещали вчера на работе. Такой же шустряк посулил: если в начале войны хоть на минуту опоздаю в цех, то буду поставлен к стенке, и тоже показал к какой. Так что же мне делать, какой избежать стенки, самому застрелиться, что ли?". Народ покатился от хохота, а красавец на сцене, как взбесился: "Я бы такую гадость как ты, пристрелил бы и войны не дожидаясь". На том и разошлись, удовлетворенные, по домам. Все вместе называлось "плановая учебная военная подготовка".

Когда я старательно кропаю эти строки, народы отметили шестидесятилетие Дня Победы. Прошло уже немало лет, о войне написаны горы книг, которые, за небольшим исключением, носят развлекательный, большей частью поверхностный, а то и откровенно примитивный характер. Естественно, что каждая страна, да и каждый человек, принимавший участие в беспощадной мировой бойне, видит ее по-своему. Однако общая направленность освещения военной проблематики строится преимущественно по правилам беседы мудрого папаши с незатейливым крошкой сыном на предмет, что такое хорошо и что такое плохо. Скажем так, Курская дуга – это хорошо, очень здорово, Бабий Яр – это плохо, совсем отвратительно. И так по всему кровавому сценарию, по всем страницам военной истории. Хотя по сроку давности пора бы уже обратиться к правде о той страшной войне не в системе хорошо или плохо, но в первую очередь с позиции зачем? и почему?

Наивно рассчитывать, что человеческая природа может как-то радикально измениться за шесть десятков лет. Немцы, тотально изводившие еврейское население в середине прошлого века, остались тем же самым народом, по определению. Жизнь никогда, никого, ничему не учит – это же элементарная истина. Если мы не найдем в себе мудрости рассуждать о мировой войне спокойно, без эмоционального флера, все может повториться, с большой вероятностью.

Ответственный разговор о Второй мировой войне невозможно выстроить с помощью политических соплей, наматываемых вокруг пакта Молотова – Риббентропа. Неужели кто-то всерьез полагает, что заплечных дел мастера, несшие вахту у печей Бухенвальда, держали в нагрудном кармане копии дипломатических документов, подписанных министрами. Или кто-то наивно допускает, что люди, оказываясь в окопах под смертоносным огнем, не важно с какой стороны, могли вести захватывающие идеологические дебаты о затейливых политических раскладах. Для меня, например, так же как и для будущих поколений, гораздо важнее попытаться выяснить – почему просвещенные немцы беспощадно уничтожали евреев? Зачем варварски сгноили миллионы абсолютно беззащитных людей – женщин, детей, стариков. Не для того, чтобы трепетать от радости или задыхаться от горя, но по возможности предотвратить эти "прелести" в будущем.

С подачи Владимира Семеновича Высоцкого мы благополучно разобрались, почему аборигены съели Кука. Оказывается, они решали таким невинным способом вопросы общественного питания. Но немцы-то, явившие миру Канта, Бетховена, Гетте, они что, вот так же запросто, кровожадности ради, принялись истреблять целые народы. Понятно, что эти кошмарные преступления сопровождались эффективной пропагандой, позволившей опустить цивилизованных людей до готовности совершать несусветные гнусности. Должно быть понятно, что никакая пропаганда, никакое теоретическое обоснование не может иметь успеха в образованном обществе без привлечения очень убедительных аргументов, имеющих благодатные исторические корни. И тут нечего скрывать, истоки зла должны быть публично обнаружены, опять же таки, во имя грядущего. Об этом никто и нигде не желает серьезно говорить. Евреи не подымают этот вопрос вследствие неподдающихся осмыслению масштабов потерь. Остальные молчат из ложного страха, каким-нибудь нечаянным образом обидеть евреев и вызвать на себя шквал всегда имеющихся на готове обвинений в антисемитизме. Вот так и живем – торжествуем, рыдаем, рвем на себе волосы и не утруждаемся разобраться, что же происходило в действительности в середине двадцатого века, что не поделили между собой цивилизованные люди, зачем немцы подвергали истреблению древний библейский народ.