— Мне всё равно, что там вам велено. Я сказала: уходите, — говорю громче, с нажимом.
Девушка замолкает, несколько секунд о чем-то размышляет. Правда, это я так думаю, что размышляет… На самом деле, вполне возможно, что она уже держит у моего горла скальпель.
— Вы меня слышите? Убирайтесь! — нервы сдают окончательно, и страх берёт своё.
Девушка вздыхает, что-то недовольно бормочет и удаляется, а я откидываюсь на подушку, но не расслабляюсь, даже когда за ней закрывается дверь. Потому что на самом деле я не знаю точно, ушла ли она. Не вижу. Не могу быть уверенной ни в чём.
То и дело я жду, что те, кто хотел меня убить, придут, чтобы довести начатое до конца. Каждый звук, которых стало очень много, буквально доводит меня до паники. Каждый скрип и каждый запах. Всё это окунает меня в пучину непередаваемого ужаса.
Я слышу, как дверь открывается снова, и медленно тяну одеяло на себя, будто оно сможет меня защитить. Хочу закричать, чтобы оставили меня в покое, но обоняние снова не подводит, и по запаху я определяю, что пришёл Валид.
— Это я, Шах, — он садится рядом, притягивает меня к себе, и я позволяю ему это… Потому что сейчас хочу хоть немножечко покоя. Совсем чуть-чуть. Просто закрыть глаза, пропустить предательскую слезу и не бояться убийц хоть полчаса. — Ты вся дрожишь… Иди ко мне, — он берёт меня на руки, усаживает к себе на колени и горячие губы касаются моего виска. — Холодно?
Я мотаю головой, чувствую, как даже через одежду по телу разливается тепло, исходящее от его горячего тела. Внутри снова растёт раздражение от его приторной жалости, но я подавляю гордыню. Мне нужно отдохнуть.
— Зачем прогнала сиделку? Она проверенный человек. Ей ты можешь доверять.
Я хмыкаю.
— Анне я тоже доверяла, когда ела её стряпню.
Он тяжело вздыхает, ложится сам и увлекает меня за собой.
— Я ничего не забыл, Шах. От того, что ты будешь нам без конца напоминать об этом, ничего не изменится. В моих силах сделать для тебя многое, но повернуть время вспять я не в состоянии. Можешь презирать меня и ненавидеть, я сам себя ненавижу, но изменить ничего не могу. Могу только попытаться исправить. Помоги мне, Шах, — он зарывается в мои волосы пальцами, целует лицо, а я глотаю рыдания, что снова грозятся затопить всё вокруг. — Всё пройдёт. Мы переживём это, слышишь? Он целует мои глаза, задерживаясь на коже губами, и я всхлипываю, сминая пальцами свитер на его груди. — Поплачь, моя девочка. Поплачь, — утыкает меня в свою шею, и плотину прорывает. Я слышу чей-то крик, запоздало понимаю, что он мой, а грудную клетку разрывает следующий вопль.
Кричу, пока не начинает гореть горло, и впиваюсь ногтями в его кожу на руках, царапаю её и вою уже тише. Как раненое животное. А он продолжает сжимать меня в объятиях и что-то тихо шепчет. Успокаивает. И это действительно помогает. Истерика сходит на нет, и я, выплеснув боль, копившуюся два дня, вдруг выдыхаю. Внутри пусто. Нет ничего, никаких эмоций. Будто выжали меня. Только слышу, как бьются наши сердца. Моё — так часто и рвано и его — сильно, гулко, но размеренно.
— Я боюсь… Боюсь, что они придут за мной.
— Кто? — он дышит мне в макушку, касаясь губами волос.
— Все они… Те, кому понадобилось меня уничтожить.
Он глубоко вдыхает, задерживает воздух в лёгких и шумно выдыхает.
— Не придут. Не смогут. К тому же, ты круглосуточно под охраной. Даже твоя сиделка знает, что делать в экстренном случае. Тебе не нужно бояться, Шах. Я никому не позволю к тебе приблизиться. Больше никто не посмеет даже подумать, чтобы навредить тебе.
Я молчу. Мне нечего сказать. Я не верю ни ему, ни его охране, ни его сиделке.