– Ну да, – Фомин непонимающе посмотрел на нее. – А что? Ты еще что-нибудь ждала?
– Я-то ничего не ждала, – закипая, сказала Настя. – Но ты, когда ко мне ехал с Новым годом поздравлять, хоть бы шоколадку купил в киоске, что ли…
– Шоколадку? – Взгляд у Фомина стал совсем удивленным. – Ты же шоколад не ешь…
– Шоколад – это так, для примера. – Настя махнула рукой, чувствуя, что где-то глубоко в ней начинают зарождаться злые слезы разочарования. – Ты езжай, Егор. Тебя Катерина ждет. И Юлька.
– Ага, давай. До встречи в новом году. – Он неловко топтался в прихожей, и Настя мечтала только о том, чтобы закрыть за ним дверь. Слезы были уже совсем близко, и ей не хотелось, чтобы он их увидел. Стыдно это. И ненужно. Никому. Совсем.
Щелкнув замком, она прислонилась к двери лбом.
«Вот и все, – подумала Настя. – Фейерверка не будет, как говорит Инка. И я наивная дура, если надеялась на фейерверк и считала, что все может быть по-другому. Я даже шоколадки на праздник не заслуживаю. Вот и все, что есть в сухом остатке».
И тут она все-таки заплакала.
Капитолина Островская сидела в своем кабинете и смотрела, как играют огоньки в ее любимом виски. Только что она перелила остатки из японской бутылки в хрустальный стакан и теперь наблюдала, как тает лед под напором огненной влаги. Ей было азартно и весело.
И веселость ее, и азарт были вызваны предвкушением новой игры, до чего она была большая охотница и мастерица. Три недели назад она вышла победительницей из игры предыдущей, которая несколько месяцев занимала все ее помыслы и требовала всех ее сил. Результат стоил затраченных усилий – противник был повержен, разбит в пух и прах, фактически уничтожен. И его разгром, поражение и полный позор пьянили грудь всесильной Капитолины, одержавшей блестящую победу на страх врагам и назидание остальным.
Эйфория длилась примерно неделю, а потом Капитолина заскучала. Шубин вел себя странно, как будто сторонясь верной соратницы. Она понимала, что размах наказания, придуманного ею для Егора Фомина, впечатлил даже его, старого матерого волка, не смеющего ее ослушаться.
Шубина следовало подогреть, стимульнуть, как называла это сама Капитолина Островская, и повод нашелся довольно быстро. Юный мальчонка (всего-то тридцать два года, смешно сказать), впорхнувший в новый состав Законодательного собрания по спискам Партии либералов, уже несколько дней ходил за ней по пятам, почтительно заглядывая в глаза и преданно ожидая указаний. Как и многие его предшественники, он решил въехать в политический рай, став фаворитом «безобразной герцогини». Глупышка.
Что ж, новый лягушонок ее развлечет. Она уготовила ему первое испытание и знала, что парнишка пройдет его с блеском. Не то что Егор Фомин. Раздавленная гадина. Капитолина отхлебнула из бокала и с удовлетворением почувствовала теплую дорожку, побежавшую в желудок. На пороге ее кабинета появился тот самый мальчонка, которого она ждала и из-за которого испытывала приятное чувство азарта.
Решительно перейдя кабинет, она повернула ключ в замке и, сощурив глаза, негромко приказала:
– Раздевайся.
Лягушонок вздрогнул, видимо, не ожидая столь скорого развития событий. Непонятная тень мелькнула у него в глазах, но, сделав шаг вперед, он послушно потянул узел галстука, отбросил в сторону снятый пиджак и притянул к себе Островскую, сжав крепкими руками ее грудь под кружевным жабо. Ее пронзило острое желание. Предвкушая тугой молодой член внутри себя, она начала быстро раздеваться, торопя события.
«А глаза-то закрыл, – невольно подумала она. – Боится, что не встанет на жирную старую тетку. Не зря боится. Пусть только попробует оставить меня без удовлетворения. На примере Фомина теперь все знают, чем это заканчивается».
Видимо, подпитываемый теми же мыслями, мальчонка не сплоховал, разложив Капитолину на широком лакированном столе. По привычке Островская повернула голову, чтобы увидеть в зеркале прекрасную картину – молодого красавца, яростно вонзающегося в ее стареющее дряблое тело. Но зеркала не было. Закрыв глаза от нарастающего наслаждения, Островская и мыслями и телом отдалась вихрю острых ощущений и в минуту наивысшего экстаза хрипло выкрикнула в гулкую тишину кабинета, до этого нарушаемую лишь ее стонами, ненавистное, незабываемое имя:
– Его-о-о-ор!