Один из них, шевалье Сен-Луи, бывший капитан гренадерского полка, считал себя богом. Он был неглуп, с ним приятно было поговорить на любую тему, кроме пункта его помешательства. Тогда он действительно производил впечатление ненормального.

Другой, бывший мушкетер, человек лет тридцати, забрал себе в голову, что он сын Людовика XV, и никто не мог разубедить его в этой нелепости. Он явился ко двору и стал требовать восстановления своих прав.

Его заключили в Шарантон. Во всем остальном это был человек, как все, вполне здраво рассуждавший о самых разнообразных вещах. Он был последователен даже в своем безумии. Его судьба интересовала нас. Мы пытались различными средствами вывести его из заблуждения и вылечить его, но безуспешно.

Однажды к нам прибыл новый больной. Это был сын секретаря интендантства в Дижоне. По принятому в Шарантоне обычаю я навестил его. Он оказался еще более высокой особой, чем наш мушкетер. Называл себя королем Франции и требовал, чтобы ему воздавали величайшие почести. Я с трудом удерживался от смеха. Во время разговора со мною он властно крикнул мне, чтобы я позвал к нему начальника нашей обители. Как бы повинуясь его приказу, я вышел и через минуту вернулся с докладом, что начальник придет, как только выпьет свой шоколад. Мой монарх пришел в неистовство и угрожал наказать подобную дерзость по меньшей мере пожизненным тюремным заключением.

Надеясь, что встреча с ним может произвести на мушкетера сильное впечатление и прояснить его рассудок, я познакомил их. Они представились друг другу. Один называл себя сыном Людовика XV, а другой — королем Франции. Я предложил им побеседовать. Через несколько мгновений мушкетер повернулся ко мне и, пожимая плечами, сказал снисходительным тоном:

— Вы же видите, что это сумасшедший. Не нужно противоречить ему.

С этой минуты я потерял всякую надежду на излечение этого несчастного.

Было у нас еще двое больных, впавших в другую крайность. Первый, бывший адвокат, сошел с ума из-за неудачной любви. Его мания заключалась в том, что он перед всеми падал ниц и просил прощения. Второй помешался на том, что он монах-отшельник, насквозь пропитанный духом самоотречения и покорности. Он почему-то вообразил, что я — курфюрст, и всецело посвятил себя заботам обо мне. Его преданность была невероятна. Он считал своим непременным долгом прислуживать мне, убирать мою постель, подметать пол, и ни служители, ни я сам не могли помешать ему в этом.

Если я утром говорил ему, что ночью меня разбудила блоха, я уж мог быть уверен, что он не выйдет из комнаты, пока не убьет ее. Сделав это, он показывал мне насекомое и говорил:

— Вот она, ваше высочество. Больше она уже не укусит вас… Больше не помешает вашему сну.

Однажды я выручил его из очень неприятного положения, и этот случай усилил его рвение и еще более укрепил его представление о моей силе и власти.

Он поссорился с другим сумасшедшим, и, по всей вероятности, они подрались и нашумели. Наказание, которое применяется за такие проступки, кажется этим несчастным ужасным: им связывают руки, ставят их перед большим чаном с холодной водой и по несколько раз окунают в него.

Мой отшельник стоял уже перед чаном, и ему связывали руки, когда я услыхал его крики:

— На помощь, ваше высочество! Ко мне! На помощь!

Я подбежал к нему, и мне удалось упросить тюремщиков простить его. С той поры я стал для него могущественнейшим властелином мира.