Откуда у нее деньги? Вопрос застрял у меня как кость в горле, и надолго. Если бы я себя послушался, я вскочил бы в машину и отправился в эту квартирку. К счастью, пошел снег и быстро темнело. Ну и что! Спорю сам с собой, пытаюсь себя удержать, вырываюсь. Сам себя загоняю в угол. И все это сидя в кресле, выкуривая сигарету за сигаретой. В голубом дыму прогуливается, даже не взглянув на меня, Эвелина. Привидения не знают благодарности. Невозможно описать все переживания старого одинокого холостяка. Назначаю сам себе свидание на завтра, по возвращении с похорон, за этим столом, у листа бумаги.

…А, похороны! Нельзя сказать, что к нам отнеслись с большой симпатией. Было много народу, родственники и друзья покойного, клиенты и деловые партнеры Берты, делегация рабочих, зеваки, журналисты, Марез (ну и нахал), простуженный Дебель, Лангонь с отсутствующим взглядом за стеклами очков, Эвелина в спортивной куртке с капюшоном и узеньких брючках. Маленькая церковь Кремье с трудом вместила эту разношерстную толпу. Я встал в задних рядах, не желая показываться рядом с Бертой, и слушал весьма откровенные шушуканья. Общее мнение было против нас, и короткое слово священника над гробом не принесло мира. Доносились злые слова: «нажива», «опасная мода», «тщеславие», которые могут произвести неприятное впечатление даже в самой продуманной надгробной речи. Кладбище, покрытое снегом, выглядело зловеще, и тяжелая повинность выражения соболезнований закончилась быстро. Продрогшая Берта пригласила Эвелину, Лангоня и меня в ближайшее к стоянке кафе выпить грогу.

Марез нас опередил. Изрядно захмелевший, он стоял у стойки и приветствовал нас широким жестом, потом поднял стакан и громко, чтобы все слышали, сказал:

— За лыжи «комбаз»!

— Уйдем отсюда, — пробормотал Лангонь.

Но Берта выбрала столик в углу и заказала четыре грога.

— Мама, хочешь, я пойду успокою его, — прошептала Эвелина.

— Оставь, — ответила Берта, — если ему хочется устроить спектакль, пусть.

Марез разглагольствовал перед несколькими посетителями, украдкой поглядывающими на нас. Время от времени он повышал голос, и вдруг мы услышали фразу, заставившую Берту побледнеть: «А я утверждаю, что его убили». Бармен попросил его говорить тише, и остальные слова потонули в шуме голосов.

— Пойду дам ему по морде, — прорычал Лангонь, вставая.

Берта удержала его за рукав.

— Я прошу, не надо скандала. Именно этого он добивается.

В кафе входили люди, отряхивались, стучали ботинками, сбрасывая снег. Из группы, окружавшей Мареза, донесся его раздраженный голос:

— Дайте пройти. Я ей скажу в лицо, что она похуже своего отца. Отродье капиталиста! Дрянь!

Вспышка блица. Завтра в какой–нибудь газете прочтут: «Серьезный инцидент на похоронах Галуа». На этот раз Берта уступила, поднялась, мы последовали за ней, но Эвелина осталась.

— Идите, — сказала она. — Обычно он меня слушается.

На улице Берта вздохнула с облегчением.

— Я подам жалобу. Так продолжаться не может. Вы ищете автора анонимного письма, вот он.

Высокий парень, явно поджидавший нас у двери, подошел к нам. Он был на голову выше каждого из нас, отчего смущался еще больше. Парень стаскивал упирающуюся правую перчатку, чтобы пожать Берте руку.

— Простите, мадам Комбаз? — обратился он с застенчивой улыбкой. — Альбер Деррьен. Может, слышали?