Спасибо и на том. Так или иначе, я не хотел проблем.

Сконцентрироваться и просто медленно идти дальше, аккуратно раздвигая эти фигуры перед собой. Стараюсь не трогать их — но они прижимаются сами. Шрамы, татуировки, мокрая кожаная обшивка, волосяной покров. Следы от вживленных нейронных плата, плата за расплата, плакать — агорафобия, хотя, кого мне бояться тут, лишь времени, что я теряю, ходя кругами, а помнишь, что я говорил тебе про круги

Постой, отдышись немного.

Меняются ритмы в песне — меняются ритмы их движений. Теперь они все покачивались, словно камыши на болоте. Я чувствовал, что утопаю. От такой музыки медленнее билось сердце. Они все были синхронны — еще одно преимущество некоторых улучшалок.

Чувство единения, что мы утратили во время войны. Мыслим на одной волне. Сколько герц?

Я спокоен — я очень спокоен. Просто не выспался, не проснулся — меня проснули. Я помню ту сцену, ту деревянную, местами, кажется, подгнившую сцену с облупившимся лаком. Там теперь стоял диджей.

Было ли раньше все лучше? Изображение на старой пленке полно помех, неточностей, недоработок, царапин, и картинка идеализируется нашим разумом, для которого это тогда был просто верх, пик, совершенство. Объясни им сейчас — не поймут. Но они не виноваты. Они просто родились в другое время. А ты предпочел остаться в своем.

Поэтому так сложно идти сквозь эту толпу.

У меня голова болит от спокойствия.

Руки вверх, вниз, вверх.

Какая‑то девчонка положила руки мне на плечи, пытаясь увлечь за собой. У нее были короткие черные волосы. Лет четырнадцать-пятнадцать. Ниже меня. Пьяная. Я так же чувствовал запах тоника, выходившего у нее с потом и слезами — порой и такое бывало. Она тянулась ко мне, чтобы поцеловать меня, вцепиться своими губами в мои.

Молодость, жизнь, вибрации, трение. Какие на вкус ее красные губы, налитые кровью и соками. Впиться — и вдруг заживешь.

Я резко нырнул вниз, чуть не потеряв шляпу, чтобы вырваться из ее объятий. Я развернулся — и ее уже не было. Я все еще видел перед собой ее улыбку — экстатическую, сумасшедшую, пьянящую улыбку жизни, что только начинала расцветать, как цветок, подпитываемый искусственным светом оранжерейных ламп и обогащенной минералами водой. Пусть пошалит.

Плодитесь и размножайтесь.

Во имя всего святого, мне надо уже дойти это этой проклятой барной стойки и выпить, чтобы хоть как‑то скрасить свое пребывание здесь. Это была большая ошибка пойти сюда — черта с два она здесь появится. Ладно, хоть какую‑то пользу извлеку из своего крестового похода.

Промелькнула стойка — спасен!

Будто сорок лет шел.

На полках пара бутылок какого‑то масла или что там, не важно, хоть было бы то, что всегда просили — я просил, а она не пила, ну, то есть она пила обычно вино, потому что это было самое легкое из того, что обычно наливали.

К чему я это?

А где же, интересно, то бармен со смешными бакенбардами. Сказал, что просто брился так, специально не отращивал. Никогда не понимал, как это так. Еще он все время носил один и тот же галстук, явно от другого костюма. Сказал, что талисман с войны.