– Значит, найди такое место, где горит всегда, – повысил голос Мещерский. – Ты еще не понял? Тебе жена нужна, чтобы мозги вправляла. У каждого должен быть шуруп, который откручивается. А лучше много шурупов. Мне вот плевать на нашего шефа, у меня таких клиентов, как он, с десяток. И столько же в очереди. Да, я впахиваю без выходных да живот вот отрастил, но я свой живот как камень в горку толкаю и знаю – вниз он не покатится. А ты, Дорожкин, катишься под горку, хотя даже забраться никуда не пытаешься. Запомни: если не подниматься, это то же самое, что скатываться.
– Спасибо за науку, – обиженно пробормотал Дорожкин. – Что же, значит, предлагаешь мне в деревню вернуться?
– А вот это не моего ума дело, – крякнул, тяжело поднимаясь, Мещерский. – Хотя если б там имелись спелые да румяные молодки, я бы на твоем месте даже не раздумывал. Есть у тебя, в конце концов, отвертка или нет? Ты, парень, определись, чего хочешь, а там уж думай. Но если тебе на пятый или десятый этаж надо, в подвал спускаться ни к чему.
– Поэт, – буркнул вслед Мещерскому Дорожкин. – Символист!
– Реалист, – откликнулся из-за двери График. – Некрасов, практически.
Хозяин пришел вовремя, принял у жильца двадцать тысяч и, вздохнув, сообщил, что цена подрастет с октября. На пяток.
– На пяток? – растерялся Дорожкин.
– Кризис, – вздохнул еще глубже хозяин, пятясь к двери. – Должны понимать. И так демпингую почем зря. Квартира в порядке, с мебелью. Метро рядом. Лоджия застеклена. Телефон опять же.
– Понимаю, – кивнул Дорожкин, закрывая за хозяином дверь и накидывая цепочку.
Понятным было только одно: когда у всех начинается кризис, у кого-то неминуемо наступает полный абзац. Все правильно. Во всякой беде должен быть если не виноватый, то крайний. В этот раз крайний он.
«И в другие разы тоже», – пришла в голову простая и очевидная мысль.
Дорожкин хлопнул в ладоши, выбил каблуками короткую дробь, упал на продавленный диван, уставился на низкий, обклеенный дешевыми полистирольными плитками потолок и попробовал задуматься о собственной никчемной жизни. Задуматься не получалось. В голову лезла какая-то ерунда – вспоминались работы, которые не приносили толком ни денег, ни удовлетворения, армия, не оставившая внутри него ничего, кроме досады и грязи, разочарованное лицо Машки, потратившей на него, Дорожкина, полгода жизни, хорошо хоть не расписались. Собственно, эта ерунда и была отражением его жизни. Дорожкин сам был ерундой. Нет, конечно, он не считал самого себя ерундой и жизнь свою не считал ерундой, но жил начерно, и черновик ему не нравился. Он словно вычерчивал год за годом линии и буквицы по белому листку, но там дрогнула рука, там пропустил букву, там ошибся, и получался черновик, и вот уже листок исписан на треть (если не наполовину – поправился Дорожкин), а написалось что-то несуразное. Сейчас бы в самый раз зачеркать его, скомкать и разорвать, так другого-то листка нет. Или отрезать исписанный край и начать на остатке начисто? С краешка? Мелким и убористым почерком?
И все-таки расслабляться не стоило. Дорожкин рывком поднял себя с дивана, шагнул в ванную, умылся холодной водой, выдавил на зубную щетку пасту, старательно растянул губы в улыбке. В зеркале отразился круглолицый молодой мужик (уже не парень, к сожалению, хорошо еще, что пока еще молодой мужик) с добрым взглядом. Растерянность и беспокойство были почти неразличимы, доброта и оптимизм сияли в полную силу, пусть и были выстроены напряжением лицевых мышц. Да и чего бы им было не сиять? На месяц крыша над головой имелась, макарон и подсолнечного масла в шкафу хватало, сбережений, правда, не осталось, зато лето провел с пользой, помог отстоять от огня деревню, да и крышу дома заодно матери подновил, санузел со двора перенес в тепло – все польза. Если что в Москве не срастется, будет куда отползти, чтобы зализать раны. Солений у матушки целый погреб, на хлеб денег хватит, картошку сосед поможет выкопать, Дорожкин с ним договорился. Одно было плохо в деревне – прохода мать не давала: когда женишься да когда женишься?
– Когда женишься? – спросил Дорожкин сам себя и собрал лоб в складки над переносицей. А и в самом деле, может быть, ему стоило не только изучать объявления о найме на работу офисных менеджеров и логистов, но и по брачным разделам пробежаться? А ну как требовались молодые и перспективные да без вредных привычек? – А также без жилья, денег и особых способностей, – пробормотал Дорожкин, выплевывая зубную пасту и размазывая по щекам пену для бритья. – Давай-ка, дорогой, ноги в руки, и ищи работу. Список вакансий скачал? Скачал. Маршрут составил? Составил. Так что долой хандру и нытье, и вперед.
«Вперед» начало отрабатываться в понедельник. К вечеру понедельника Дорожкин уже имел пару не слишком удачных вариантов трудоустройства и неминуемо добрался бы и до удачных, если бы во вторник не разбил нос. Хорошо еще, что не сломал. Кроме носа пострадала еще и электронная читалка, что могло превратить поездки по Москве в унылое времяпрепровождение, но разбитый нос избавил Дорожкина от дорожной тоски. Человек с распухшим носом имел шансы на работу, близкие к нулевым. Ночью Дорожкин прикладывал к лицу лед, а утром отражение в зеркале объявило ему, что в ближайшие дни из дома лучше не выбираться. Но до магазинчика, в который упирался торец хрущобы, Дорожкин решил все-таки дойти.
Выглянув из подъезда, он обнаружил, что на улице настала уже натуральная осень, подтверждением чему служили не только лужи и плавающие в них желтые листья, но и возвращающиеся из школы празднично одетые дети. Дорожкин покосился на сидевшего на лавочке у подъезда черноволосого сухого мужчину в синем плаще с поднятым воротником и поплелся к магазину. Там он отчего-то застрял надолго. Сначала прикидывал, сколько может потратить денег, чтобы не обречь себя на голодное существование во второй половине сентября. Потом размышлял, что ему следует купить в первую очередь, что во вторую, а чего покупать не следует, потому как в ближайшее время придется обойтись и без колбасы, и без ветчины, и уж тем более без красной рыбки. Наконец покупки были сделаны, и Дорожкин поплелся домой. Мужчина с напряженными скулами и остановившимся взглядом по-прежнему сидел на скамейке. Дорожкин даже замедлил шаг, чтобы удостовериться, что незнакомец дышит. В подъезде отчего-то стоял уже знакомый запах залитой кипятком мяты, и дверь в его квартиру была открыта.
Дорожкин осторожно шагнул через порог, расслышал какое-то сопение и заглянул в кухню. За кухонным столом сидел маленький мужичок, морщил занимающий большую часть головы красный блестящий лоб и старательно дул на исходящее паром блюдце. Заметив Дорожкина, мужичок блеснул глазками, разгладил усы, шмыгнул носом-картошкой и скрипуче произнес:
– Евгений Константиныч? Заходи, дорогой! Сейчас чаевничать будем!
Глава 2
Гость и еще один гость