– Хорошо, – согласился Дорожкин. – А что такое – «общие проблемы»?

– Ну это как раз просто, – хмыкнул Ромашкин. – Вот, к примеру, у каждого из нас есть какая-то проблема. Ты, Дорожкин, испытываешь интернетный голод и тоску от безделья, я… впрочем, неважно. На наши проблемы всем наплевать, поэтому они не общие, а частные. Но если не в духе случайно окажется Марк, проблема у нас будет общая. Огорчится по какому-нибудь поводу Адольфыч, зацепит уже и Содомского, и Марго. А если, к примеру, накроется турбина на плотине? Всем мало не покажется. Глобально надо мыслить, Дорожкин. Понял?

– Понял, – кивнул Дорожкин, хотя не понял ничего. Но интернетный голод он и в самом деле испытывал. На почте, куда он наведался в первый же обеденный перерыв и откуда сделал бодрый звонок матушке, имелся выход в Интернет, но на допотопном компьютере висела табличка «интернетчик заболел», и все попытки Дорожкина объяснить дородной телеграфистке Марии, что он не нуждается в услугах интернетчика, не вызвали у нее ничего, кроме раздраженного недоумения. Нельзя сказать, что Дорожкин так уж мечтал пробежаться по скучающим в браузере его ноута закладкам, но о том, что происходит в мире, он привык узнавать из Интернета, тем более что положительно все телевизоры в городе демонстрировали странную избирательность к развлекательным и официозным каналам.

– Тут ведь как, – продолжал Ромашкин, выруливая на улицу Николая-угодника и поворачивая к городскому стадиону, – если бы институт занимался чем-то простым и понятным, какого лешего он вообще был бы нужен? Понятное понятно и без института. Всякий институт полезен именно тогда, когда он разбирается в непонятном.

– И не дай бог, разберется, – продолжил размышления Ромашкина Дорожкин. – Едва понятное станет понятным, институт надо немедленно закрывать.

– Именно так, – кивнул Ромашкин, скатываясь с горы и огибая трибуны стадиона. – Или перепрофилировать. Хотя у меня есть подозрение, что некоторые институты занимаются как раз тем, что превращают в непонятное – понятное. Вот. Смотри. Озеро Святое.

Дорожкин слез с велосипеда и подошел к глинистому берегу. Вдоль серого пласта воды рос ивняк, метрах в четырехстах на противоположном берегу озера вставал лес, но ни с той стороны, ни с этой никакой святости не чувствовалось.

– Вот, – махнул рукой вправо Ромашкин. – Там в озеро впадает река Малая Сестра, а вон там, слева, запруда и подстанция. Весь город питает. Ну конечно, в аварийном режиме, хотя я не электрик. А так-то река потом уходит к болотам, дальше впадает в Ламу, Лама в Шошу, Шоша в Волгу, а Волга в Каспийское море. По крайней мере, так мне рассказывали.

– Так это не озеро, а водохранилище, – догадался Дорожкин.

– Озеро, – отрезал Ромашкин.

– А почему же тогда Святое? – не понял Дорожкин.

– Назвали так, – снова начал седлать велосипед Ромашкин. – Имя красит предмет. Назвали бы Болотным, воняло бы тут сейчас. А вот назвали Святым – насчет святости не скажу, а легкий трепет чувствуется.

Легкий, а местами даже весьма ощутимый, трепет Дорожкина не оставлял весь месяц. И не только потому, что в трепет его вводили горожане, скорее подозрительность Дорожкина к горожанам обострялась внутренним трепетом. Весь город в целом, при всей его внешней обыденности и простоте, не от безделья Дорожкина, а сам по себе казался занозой в голове. Так, словно, подойдя к краю этой самой простоты, он обнаруживал, что изрядный кусок земли вместе с городом, озером, рекой, деревней за рекой, промзоной и окружающим город лесом висит в воздухе, а уже где-то внизу идет действительно нормальная и заурядная жизнь. Это ощущение жило в Дорожкине постоянно, и объяснений ему он не находил, разве только черпал объяснения в собственной мнительности и впечатлительности. К тому же Дорожкина изводили шорохи. Он их слышал постоянно: то за спиной, когда шел утром на работу, то в спальне, когда сидел в библиотеке, или в библиотеке, когда устраивался в постели, то вовсе за закрытыми окнами. Вдобавок, о чем он стеснялся пожаловаться даже Ромашкину, в его замечательной ванной время от времени, если не сказать ежедневно, вынуждая Дорожкина принимать водные процедуры в трусах, появлялась подозрительная старуха, которая с разными интонациями, но неизменно повторяла примерно одно и то же – что-нибудь о сосунке, недотыкомке или столичном обалдуе с рязанскими корнями.

Но главной, на самом деле самой главной подлинной причиной трепета Дорожкина была Маргарита. Она просто-напросто излучала непереносимую сексуальность. Каждое движение ее гибкого, идеально сложенного тела приводило Дорожкина в состояние ступора, и дар речи к нему возвращался не раньше чем через минут пять после того, как она садилась напротив своего подопечного и замирала, небрежно поправив волосы и бросив Дорожкину выжидательное – «Ну?». Впрочем, говорил, а точнее сказать, нес Дорожкин в таких случаях всякую ерунду, что вызывало на лице Маргариты презрительную усмешку, отчего временная способность к словоизвержению покидала Дорожкина окончательно. Но самым неприятным оставалось то, что, по словам Ромашкина, это самое «Ну» означало в устах Маргариты высшую степень презрения, и, пока Дорожкин не услышал «Ну-ну», он мог считать себя существом самой бесполезной породы и бестолковой сущности.

– А вот когда ты сделаешь что-то не просто удовлетворительно, а так, как надо… – Ромашкин прикладывал к щеке только что принесенную Дорожкиным бутыль пива, закрывал глаза и откидывался назад на мягком диване, который в его кабинете заменял и стол, и стул, и всю возможную мебель сразу, – тогда она протянет руку и потреплет тебя по голове.

Рука Ромашкина начинала гулять по его гладко выбритому черепу, а Дорожкин думал, что, если подобное когда-нибудь случится с ним наяву, он неминуемо выпадет если не в астрал, то свалится с кресла, поэтому следует обеспокоиться подобной перспективой заранее и приспособить к рабочему месту что-то вроде ремня безопасности.

Маргарита даже начала сниться Дорожкину по ночам. Причем, что было самым удивительным, Дорожкин прекрасно понимал, что он ни одного мгновения не был влюблен в собственную начальницу, он просто и беззастенчиво изнывал от похоти, он ее хотел. И хотел так, что даже сама мысль о подобной возможности (или, скорее, невозможности) почти доводила его до соответствующей разрядки.

Скорее всего, она об этом знала. Или предполагала, что состояние Дорожкина должно быть во время общения с нею именно таким и никаким иначе. Хотя сам факт, что Дорожкин ни разу так и не попытался подбить, так сказать, под ее расположение клинья, не дал воли рукам, словам, не упал на колени, не ткнулся носом в ноги, вероятно, ее озадачивал. В противном случае как было объяснить, что весь первый месяц нахождения Дорожкина в выделенном помещении Маргарита заходила к нему не иначе как в блузках с откровенным декольте и в штанишках, которые держались не на естественном и соблазнительном расширении ее фигуры, а на откровенно нечестном слове. Однако на первый инструктаж, который случился только через месяц после появления Дорожкина в Кузьминске, когда, кстати, и осень уже намекала на скорое окончание бабьего лета, Маргарита явилась со строгим хвостиком, в строгом костюме и с более строгим, чем обычно, лицом.

– Вот, – поставила она на стол заткнутый ваткой пузырек. – Нашатырь. Если что, нюхни. На короткое время помогает. Не смущайся. Обычное дело. Марк и Вестик и то принюхиваются время от времени, а уж тебе сам бог велел.

– Ничего, – прокашлялся побагровевший Дорожкин. – Я потерплю. Месяц уже терплю. Даже нравится.