После того, как Иван осознал, что остался жив, задержанный инстинктом выживания наркотик навалился с удвоенной силой. Бортовский отключился, подсознательно уцепившись в поводья – лошадь неслась сама по себе, не разбирая дороги, в противоположную сторону от зоны – в тайгу. Иван помнил, что когда пришёл в себя, лошадка немного успокоилась и поскакала медленнее. Он вообще не понимал, куда едет: кругом деревья, кусты, а между ними в воздухе – колеблющаяся прослойка дыма, как туман. Лес горел. И надо было убираться как можно дальше… Наездник из него, конечно, был ещё тот – лошадей только по телевизору и видел! Хотя читал где-то, что животные заранее чуют опасность и к людям тянутся. Ничего не оставалось, как поверить и слепо довериться. Он знал: где-то недалеко зона и шорские деревни, и считал, что лошадка туда вывезет. Когда огонь остался позади, лошадь перешла на шаг. Продирались сквозь низкий кустарник, и Иван задумался: как её остановить? Натянул верёвки и сказал «Тпр-ру!», и удивился, когда получилось.
Так овладев кое-каким опытом в обращении с лошадьми, решил передохнуть. Привязал лошадку к дереву и свалился в траву, отдышался…
– Поверишь: едва дух переводил, а эта тварь, как ни в чём не бывало, принялась жевать листочки? Она жевала их постоянно! Не лошадь, а корова! Мы так и продвигались: чуть проеду, слезу отдыхать – она жрёт! А у меня с утра ни крошки во рту! Хоть какойнибудь зверёк попался бы! Пистолет под рукой. А потом подумал: что толку – ни спичек, ни соли…
К вечеру разболелась спина, зад превратился в огромный волдырь, и вдобавок мутило. Никаких поселений не нашёл и лёг спать в лесу. Попутно Иван отметил, что сумерки сгустились рано, а кедры касались друг друга верхушками и закрывали небо. Похлебал холодной водички из ручейка, затем – вспомнил, как пристроился под деревом и, видимо, сразу же отключился. Спал на земле, очнулся утром от жара и тревожного ржания. Одежда тлела, вокруг плясали языки пламени, глодали ствол дерева, под которым он вроде как сначала озяб. Танцевали на высохшей траве, подбирались к лошади, которая топтала их копытами и взбрыкивала. Чётко припомнилось, как подбежал к ней и принялся отвязывать вожжи или как их там! Ещё одна ошибка! Лошадь, почуяв свободу, рванулась, и чуть было не выдернула левую руку, просто чудо, что верёвку удержал!
– Она ещё умудрилась лягнуть меня в бедро, но задела слегка. Да не верёвка! А лошадь лягнула. Чего смеешься? Чуть правее – и без наследников бы остался. У меня до сих пор там синяк. Показать?
– Как-нибудь обойдусь, – заметил Костенко.
А Иван уже связывал в голове, что на очередной остановке поел малины, и двинулся дальше таким же образом, что и вчера, отдыхая каждые полчаса-сорок минут. Он потерял все ориентиры: север-юг, восток-запад, не вспомнил ни одной приметы, кроме муравейника, но и его не встретил. Постепенно вскарабкались в гору, часы остановились, но солнце стояло прямо над головой. Никаких признаков пребывания людей – вокруг горы, покрытые лесом. И самое страшное – скалы. Прямо перед ними виднелись серые каменистые кряжи – проехать по которым не представлялось возможным.
Выбрав пологий склон, спустился, ведя лошадь в поводу. Брюки и пиджак превратились в лохмотья, к которым цеплялись репейник и мелкие колючки. Галстуком перетянул руку, чтобы меньше болела. Лошадь понурясь плелась рядом, выгибая голову, чтобы схватить какой-нибудь листик или похрумкать травы. Её приходилось всё время дёргать за собой. Бортовский еле стоял на ногах, ощущая, как натертая задница жжёт и распухает, из-за чего приходилось ставить ноги как можно дальше друг от друга. Переваливаясь, косолапя, он брёл напролом через перевитые плющом, засохшие кусты, через поваленные гниющие деревья, поминутно дёргая поводья. Пока не понял – больше не может.
– Когда решил, что вымотался и – ни шагу, тут и отчаялся! Ещё никогда не приходило в голову, что могу не выбраться, заблудившись, буду плутать и плутать по этому чёртовому лесу, пока не подохну. Сзади и справа – огонь! Слева – скалы! Впереди – лес, лес, лес. Как я его возненавидел!
Тогда ему хотелось, опять положиться на лошадиные инстинкты, но коняга не смогла бы сама перескочить все валежники и колючие кусты. Кроны деревьев крали небо, сгущаясь ближе друг к другу, между стволами лошадь еле протискивалась. В отчаянье Ваня бросил поводья и присел на поваленное, обросшее мхом и поганками дерево. Оставался один-единственный выход – пуля в лоб. Как-никак легче, чем без конца мучиться от голода, боли и неопределенности. Всего-то – нажать курок! Никаких мук! Для храбрости он вколол себе одну ампулу…
На столе зазвонил телефон. Костенко проворно вскинул трубку, послушал и, буркнув: «Хорошо. Буду ждать», кинул её на рычаг:
– Машина выехала, – объявил, – там всё необходимое. Ну продолжай, Одиссей. Ты так живописно преподносишь – книжки писать не пробовал?
– Ещё нет, – Иван, слегка развеселившись, вспоминая свои приключения, безмятежно затянулся сигаретой. – Может быть, дослужусь до генерала, так или иначе мемуары писать заставят… Знаешь, мне так хреново там было, а сейчас ничего – даже смешно.
– Смешного мало, – отрезал Костенко, – если бы тогда свалял дурака и застрелился, всё отодвинулось бы на неопределённые сроки. Так что тебя удержало?
– Продолжаю плакаться. Кому-то, в конце концов, я должен пожаловаться… Короче, сижу на дереве, на бревне этом грязном, лошадка рядом ждёт. Достаю из подмышки пистолет – кругом тишина! И так мне спокойно стало, когда решился. Вот, – думаю, – отмучился Иван Николаевич, последние минутки свежим воздухом дышишь. Птичка где-то чирикнула. Как на смех – кукушка завелась, а я ей – не года, а секунды считаешь, милая. Так и сидел, расслабившись, ждал, когда затихнет – время уже значения не играло. Мысли сразу философские в голову полезли: умру сейчас, лежать буду и никто, как поётся, не узнает… Тоскливо сделалось. Жить потянуло! Но как подумаю, что мотаться по лесу с кобылой задрипанной ещё неизвестно сколько – так лучше пуля. А сидеть, ждать – ещё хуже… Крикнуть что-нибудь захотелось, нафиг всех послать…
Но просипел лишь тогда что-то: глотка ссохлась, губы потрескались, язык одеревенел. Пистолет в потной ладошке скользким стал, погладил Иван его, как зверушку какую, приподнял еле-еле, впихнул дуло в рот, стараясь удержать в башке всё до мельчайшей былинки, до дрожания пихтовой иголочки… и увидел… глаза. Два зелёных пятака не мигая уставились на него. Вспомнил, как обмерло внутри – в двадцати шагах сидела крупная рысь. И так чётко увидел: кисточки на ушах, шёрстка светлая, усы подрагивают в мурлыканье глухом из нутра. Сволота! Ждала, когда он вышибет себе мозги, чтобы пожрать свежатинки!
А, может, и ждать не будет? Прыгнет и каюк?! Застывшее сердце вдруг ухнуло вниз и часто забилось. От неожиданности он и в самом деле чуть было не спустил курок. Трясущейся рукой, осторожно, вытянул дуло изо рта, развернул в сторону киски и не целясь выстрелил. Тишина взорвалась. Сотни, а может и тысячи птиц, загалдев, взметнулись в воздух – вот тебе и одиночество! И не подозревал Иван, что их здесь так много. Лошадь, напуганная выстрелом, напролом помчалась в заросли. А рыси как не бывало: только что сидела напротив – и нет, словно пригрезилась.
Иван чертыхнулся, поднялся и пошёл за кобылой. Быть сожранным мёртвым или живым – перспектива нерадостная. Какое-то время он переживал неожиданную встречу, почему-то радовался, что вновь на коне, пистолет за поясом. Пускай саднит израненное тело – скачет! До наступления темноты, прикинул, одолел ещё одну гору. А ночь выдалась беспокойной. Трижды проверял – крепко ли привязана лошадка. Разобрав несколько патронов, насыпал вокруг себя порох, предполагая, что тот отпугнёт запахом возможных хищников. Хотя вряд ли отпугнёт змей. На комаров порох тоже не действовал, под утро лицо и руки были в волдырях и чесались от укусов.
Не обошлось и без крупных неприятностей. Опять очнулся от беспокойного ржания, и сразу мысль – неужели пожар догнал? Если бы! ВОЛКИ! Четверо скалясь обступили многострадальную кобылу, пятый – Иван его запомнил особо: одноглазый, с ободранным, как бы откусанным ухом и местами опалённой, свернувшейся от жары шерстью, рычал прямо над ним – только протяни руку. Возможно, порох защитил на некоторое время, его запах должен был напомнить хищникам о смерти, которая настигла, по крайней мере, двоих. Сон покинул сразу, и пистолет тут же врос в ладонь. Одноглазый прыгнул в кусты, взвыл – возможно, ему тоже досталось. Ещё одного подстрелил прямо в прыжке. Тот выбрал удобную позицию и уже собирался запрыгнуть на круп метавшейся лошадки. Если бы Иван промахнулся, то пуля досталась бы именно ей. Но мозг не проигрывал варианты, крутился вхолостую. Бортовский жал и жал на курок, пока не кончились патроны. В то утро он вколол последнюю ампулу и с тем же остервенением выкинул упаковку шприцев, что и бесполезный теперь пистолет. Волки скрылись, оставив двоих. Тот, что прыгал, умер сразу. Второму попал в ляжку, и зверь, подвывая, юлил на пузе, пытаясь укусить больное место. Не рассуждая, Иван отвязал хрипевшую кобылу, саданул её пятками в бока и помчался дальше. Оглянувшись, успел заметить, как волки, спрятавшиеся было, терзают своих умирающих собратьев. Их урчание ещё долго стояло в ушах. И свербела досада – выходит, в одноглазого-таки промахнулся…
Костенко подавил слабый зевок и посмотрел на Ивана. Тот, забыв о существовании тлеющей в пальцах сигареты, рассказывал, уставившись в одну ему известную точку – куда-то через плечо начальника, на сейф. Возможно, сейчас он действительно заново переживал случившееся, речь пестрила несвязными и несущественными подробностями, до которых Костенко не было интереса. Он не мог знать, даже предположить, насколько важен был рассказ о мытарствах Бортовского, важен тем людям, которые собирались в тайгу. Не о них думал майор.