С чувством искренней преданности и глубочайшего уважения имею честь быть Вашего Высокопревосходительства покорнейший слуга.
Когда читаешь это письмо, диву даешься. На все пойду, – только бы сохранить эту жизнь, только бы сберечь себя, сберечь здоровье прежде всего! Вот куда завела молодого человека с изобилием жизненных сил бесконечная любовь к жизни!
Такие просьбы тюремному начальству мог адресовать только оказавший какие-то немаловажные услуги и считающий себя в силу этого на это вправе. Нельзя не подчеркнуть, что Мирский вступил в хорошие отношения не только со смотрителем (а ведь это был «Ирод»!) и комендантом, но и с министром, графом Н.П. Игнатьевым, который лично навестил его в равелине.
Забегая вперед, я должен привести письмо Мирского к коменданту от 1 ноября 1882 года. В это время в равелине уже царил знаменитый «Соколовский режим», и, очевидно, при своей любезной готовности в отношении к Мирскому, Соколов забывал об услуге Мирского и подводил его под общий ранжир. Такое «равнение» обижало выслужившегося Мирского, и он писал коменданту:
«Убедившись неоднократно в Вашем благородстве и великодушии, я привык в тяжелые минуты жизни обращаться к Вашему Высокопревосходительству с тем безусловным доверием, которое внушала мне Ваша доброта. И в настоящее время я с упованием и надеждой прибегаю к Вам.
Библиотека равелина крайне небогата, и во все время моего в нем пребывания в дополнение к здешним книгам присылались еще журналы и французские книги извне. Теперь журналов нет, французских книг тоже нет, а многих из русских сочинений мне не дают под тем предлогом, что запачканы. Выходит, что я оставлен вовсе без чтения. Меня особенно удивляет последнее обстоятельство. В самом деле, неужели после всего случившегося нужно принимать против меня такие предосторожности? Ведь я же знаю, кто именно испачкал, мало того, – и видел эти книги и то, что в них написано, ибо все вообще равелинские книги уже побывали у меня. После этого очевидно, что лишение меня лучших из имеющихся в библиотеке сочинений есть простое недоразумение. Систематические стеснения, которым я подвергаюсь с начала нынешнего года, невольно наводят меня на весьма грустные размышления. Прежде, когда я был преступнейший из преступных, нераскаянный и дерзкий, я был, так сказать, подавлен и пристыжен величием царского милосердия и снисходительностью правительства. Кто знает, быть может, именно это великодушное обращение со мною и произвело во мне решительный перелом… Познав бога, я всей измученной душою возлюбил царя. Горькие слезы раскаяния и угрызения совести и побудили меня хоть чем-нибудь ознаменовать свое нравственное перерождение. Я решился оказать великодушному правительству посильную услугу и сделал в этом отношении все, что только мог. Случаю было угодно, что именно с этого момента условия моей жизни стали постепенно ухудшаться, и, наконец, теперь дошло до того, что даже ничего не стоящих журналов нельзя получить на самое короткое время для прочтения. По временам мне приходит в голову, что, быть может, нарочно подвергают испытанию мою верноподданническую преданность и любовь к царю. В таком случае, я совершенно спокоен, ибо уверен в себе: никакие испытания не поколеблют моих принципов, которым я останусь верен до последнего издыхания. Раз познав истину, я не отступлю от нее ни за что. Но, с другой стороны, мне кажется, что подобного рода опыт едва ли нужен, ибо я неопровержимо, фактами, а не словами, доказал, что решение мое бесповоротно и что, вступив на добрый путь, я не намерен сходить с него до конца жизни. Наконец, как Ваше Высокопревосходительство, так и г. министр, казалось, вполне убедились в моей честности и осчастливили своим доверием. Вследствие этого все неудобства своего нынешнего положения я приписываю простой
Я просил «Историю» Шлоссера и не получил ее потому, что запачкана. Но так как это – единственное серьезное сочинение в здешней библиотеке, то я покорнейше прошу распорядиться о выдаче мне этой книги, как вообще и всех других, принадлежащих равелину. Из журналов 1881 года я получил только «Русский вестник», а остается дополучить «Вестник Европы» и «Русскую старину» за вторую половину 1881 года (начиная с августа месяца); кроме того, я уже просил о высылке «Отечеств. записок» и «Дела» за текущий 1882 год. Нынешний год уже кончается, и, следовательно, журналы за первую его половину уже не нужны и валяются без всякого употребления. Буду также весьма благодарен, если Ваше Высокопревосходительство позволите мне выбрать хоть десяток книг по каталогу магазина Мелье. Я заранее уверен, что вы не останетесь глухи к моим мольбам, и я был бы счастлив, если б имел возможность поблагодарить Ваше Высокопревосходительство лично. В настоящее время посещения вполне возможны, ибо соседи не будут даже и знать. С нетерпением и надеждой ожидая Вашего ответа, имею честь быть покорнейший слуга».
Комендант внял просьбе Мирского и 9 ноября (№ 478) просил В.К. Плеве прислать «известному арестанту» «Дело» и «Отечественные записки» за 1882 год, а также каталог Мелье. «Ввиду важной его услуги в известном Вам деле, – заканчивал свое письмо генерал Ганецкий, – я просил бы, если возможно, не лишать его обещанных бывшим министром внутренних дел ген. – ад. графом Игнатьевым льгот в чтении книг и журналов». Плеве прислал и книги, и каталог. Комендант сейчас же предписал смотрителю равелина: «Препровожденные журналы, по строгом просмотре, передать известному арестанту, содержащемуся на известном условии, и предложить ему сделать на прилагаемом каталоге пометки против тех французских книг, которые он желал бы читать».
И комендант, и Плеве хранили память об услуге Мирского. В чем она состояла – теперь нам ясно без дальнейших комментариев.
Мирский выдал тайну Нечаева и предал его и солдат…
Донос Мирского сыграл существенную роль в деле раскрытия тайн Алексеевского равелина. Эта роль признана в докладе министра внутренних дел царю. 4 декабря 1881 года доклад начинается с изложения и цитации шифрованной записки, взятой у Желябова и в своем месте нами приведенной. Вслед за текстом записки в докладе читаем:
«За отказом Желябова давать какие-либо показания, происхождение означенной записки установлено в то время не было, и хотя возникали предположения, не имеет ли она отношения к страже, охраняющей государственных преступников, но таковые не подтвердились, так как ни обыски, произведенные в домах унтер-офицеров Алексеевского равелина, ни наблюдения за этими лицами не привели ни к каким результатам. В настоящее время получены достоверные указания на то, что записка эта писана одним из лиц, содержащихся в упомянутом равелине, так что помещенные в ней сведения, очевидно, относятся к чинам петербургской местной команды, кои содействуют поддержанию сношений между арестованными и их единомышленниками, находящимися на свободе. Ввиду сего один из чинов сей команды, рядовой Иван Губкин, как навлекающий на себя наибольшее подозрение, арестован, и к производству расследования по сему предмету уже приступлено.
Всеподданнейше донося о сем Вашему Императорскому Величеству, считаю долгом присовокупить, что участие Губкина в преступных сношениях арестантов находит себе подтверждение как в имеющихся по сему предмету негласных сведениях, так равно и в том факте, что в сентябре сего года производилось уже дознание о помянутом выше Губкине, бывшем тогда в составе равелинной команды, вследствие павшего на него обвинения в сношениях с какими-то посторонними лицами, прохаживавшимися нередко не в далеком расстоянии от равелина. К этому дознанию привлекаем был также служивший до марта 1881 года в с. – петербургской местной команде и ныне находящийся в запасе армии рядовой Штырлов, о котором было обнаружено, что он, проживая, по оставлении крепости, на Петербургской стороне, часто посещал крепостные казармы, бывая у своих прежних товарищей по службе, которым, будучи по ремеслу сапожником, шил обувь, и что во время состояния в команде за дурное поведение и неисправное отправление служебных обязанностей был разжалован из унтер-офицеров в рядовые, каковое обстоятельство устанавливает тождество между ним, Штырловым, и рекомендованным в записке унтером Штыкловым. Означенным дознанием по подозрению, павшему на Губкина, не удалось получить уличающих его доказательств, почему и признано было возможным ограничиться лишь устранением его на будущее время от службы в Алексеевском равелине».
Достоверные сведения и негласные указания исходили от Мирского: им была разъяснена записка Нечаева и определен арест Губкина. Кому он дал указания? Коменданту или министру? Из приведенных документов видно, что граф Игнатьев посетил Мирского в камере. Не по его ли, Мирского, вызову и не для соглашения ли о компенсациях? Мирский, как мы видим, много не запросил. С делом раскрытия тайн связан и следующий инцидент.
10 ноября 1881 года «совершенно конфиденциально» директор департамента государственной полиции В.К. Плеве «покорнейше просил, в дополнение к письму от 6 ноября за № 6244 (которое, к сожалению, нам неизвестно), милостивого государя Ивана Степановича (коменданта крепости Ганецкого), не изволит ли он признать возможным разрешить смотрителю Алексеевского равелина дать разъяснения капитану Судейкину по некоторым вопросам относительно арестантских помещений равелина и условий содержания в оных арестантов». «Эти сведения, – писал Плеве, – представляются крайне необходимыми по секретному делу, производящемуся в департаменте». Просьба была исполнена, и Судейкин получил желаемые разъяснения.
Дальнейшие указания мог дать Губкин, арестованный 15 ноября 1881 года. Но Губкин, по всей вероятности, сдался не сразу: один раз (летом) его уже держали и выпустили без всяких последствий. Но ни он и никто из его товарищей на следствии не проговорились ни одним словом о плане побега – том готовом плане, сообщение о котором столь взволновало коменданта, да и вряд ли они, помощники Нечаева, знали его в целом: Нечаев был замечательный конспиратор, и для каждого, кого он втягивал в свой круг, была своя конспирация деталей, а целое знал он один да, должно быть, Мирский. Или и фактических приготовлений к осуществлению плана не было и Мирский изобрел их в своем доносе? Трудно ответить на эти вопросы.
21
В ответ на предложение коменданта об аресте служивших в равелине граф Игнатьев признал необходимым арестовать не только нижних чинов, состоявших в команде равелина в момент открытия сношений, но и всех бывших в ее составе в течение 1880–1881 годов. Производство дознания было возложено на начальника С.-Петербургского жандармского управления полковника Оноприенко под непосредственным наблюдением начальника штаба отдельного корпуса жандармов ген[ерал] – майора Никифораки.
29 декабря 1881 года были арестованы и размещены в одиночках Трубецкого бастиона жандармские унтер-офицеры: Леппинг, Александров, Федоров и Лаврентьев; затем состоящие при равелине унтер-офицер Николай Рябов, ефрейторы Василий Чухломин и Яков Колодкин, рядовые Кузьма Березин, Михаил Ульянов, Адриан Дементьев, Иван Тонышев, Иван Мыркин, Адриан Кобылин, Иван Тихонов, Илья Ильин, Сила Андреев, Кирилл Никифоров, Дмитрий Осипов, Дмитрий Евдокимов, Семен Леонтьев, Александр Васильев, Алексей Леонов, Нефед Иудин, Василий Иванов, Федор Степанов, Адриан Чернышев, Иван и Дмитрий Яковлевы, Емельян Борисов, Василий Кузьмин, Александр Образцов, Павел Сергеев, Фома Никитин и Дмитрий Петров и, наконец, десять нижних чинов местной команды, ранее служивших в равелине: рядовые Григорий Петров, Иван Губкин (он уже с 16 ноября содержался при управлении СПб. обер-полицеймейстера), Платон Вишняков, Климон Попов (находился в госпитале), Иван Дмитриев, Ермолай Иванов, Леон Архипов, Адриан Емин, Дмитрий Иванов 2-й, Яков Шарков и писарь комендантского управления Александр Дубровин – всего 42 человека. Это число арестованных увеличивалось в течение января и февраля месяцев. Разыскивались и арестовывались все служившие в равелине с 1879 года, уже вышедшие в запас и жившие на родине в глухих углах северных губерний. Разновременно в январе были заключены Егор Колыбин, Григорий Юшманов, Иван Штырлов. Затем под конвоем разновременно были доставлены в крепость запасные рядовые Иван Балыков, Адриан Никаноров, Ефим Тихонов, Антон Гусев, Кир Бызов, Евлампий Опарин, Нестор Иванов, Федор Бородин, Василий Попков, Влас Терентьев, Андрей Орехов, Гавриил Драчев, Тимофей Кузнецов, рядовой Прокофий Самойлов, Федот Ермолин и жандармский унтер-офицер Николай Исаков. Наконец, 2 февраля был арестован и студент Военно-медицинской академии Евгений Дубровин и в марте – фейерверкеры Охтинского порохового завода Глуховский, Емельянов, Иванов и Филиппов. Всего по делу о пропаганде было арестовано и привлечено к дознанию 69 человек; один (рядовой Доронин) остался неразысканным. Впоследствии было освобождено 24 человека.
К 10 марта жандармское дознание было закончено. 10 марта 1882 года граф Игнатьев представил Александру III доклад об этом деле и к докладу приложил составленную жандармским майором Головиным «Записку из дознания о беспорядках, бывших в Алексеевском равелине». Записка, занимающая 29 страниц, составлена сжато и обстоятельно. Картина распада дисциплины нарисована яркими штрихами. Александр III прочел записку и выразил свое впечатление в следующей надписи: «Более постыдного дела для военной команды и ее начальства, я думаю, не бывало до сих пор». Дознание разбило привлеченных на две группы. Одна группа должна была пройти перед военным судом по обвинению специально в воинских преступлениях – в несоблюдении особых обязанностей караульной службы. Это были жандармские унтер-офицеры Карл Леппинг, Александр Александрой, Николай Исаков и Захар Федоров; запасные рядовые Еф. Тихонов, Попков и рядовые Березин, Ульянов, Мыркин, Ив. Тихонов, Леонов, Вас. Иванов, Степанов, Андреев, Ильин, Чернышев, Яковлев, Кузьмин, Сергеев, Дм. Иванов, Шарков, Ермолин, Никифоров. К ним было присоединено и их начальство – подполковник Филимонов к поручик Андреев, обвиняемые в противозаконном бездействии власти, имевшем особенно важные последствия. Вторая группа должна была предстать перед судом по обвинению в государственном преступлении. Это – процесс студента Евгения Александровича Дубровина и запасных обер-фейерверкеров Охтинского порохового завода Александра Филиппова и Алексея Иванова; из солдат сюда были пристегнуты запасные рядовые Орехов, Колыбин, Бызов, Кузнецов. Терентьев, Юшманов, Штырлов, ефрейтор Колодкин и рядовые Дементьев, Григ. Петров, Токышев, Борисов, Архипов, Вишняков, Губкин и Самойлов. В конечном счете через суд прошло из команды равелина 4 жандармских унтер-офицера и 35 солдат.