Он перебирал ее густые волосы, ощущая, как пальцы погружаются все глубже и глубже в тот мрак, который источали ее бездонные глаза и бледные, отмеченные ночными тенями губы.

— Хорошо. Так хорошо, Джин, — шептала Руфь, все крепче и крепче стискивая его своим телом, словно ножницами.

Он гадал, о чем она думает в этот момент. Его пугало, что он не может себе даже представить, о чем она думает.

Да он и раньше не мог себе этого представить. Даже когда она умерла, он, словно в бреду, пытался представить себе, о чем она думает.

Он шел по площади в центре кампуса. День был яркий и солнечный, достаточно солнечный, чтобы развеять легкий туман, скопившийся за неделю. И туман в воздухе, и туман в сознании от нескольких недель особенно неистового и бесплодного преследования Руфи. На самом деле его даже тревожил этот контраст. Контраст между туманом и солнечным днем. Солнечный свет казался слишком ярким, а кампус слишком отчетливым, очертания слишком резкими.

Внезапно послышались грохот и крики. Возле каменной стены ограждения у Южного проезда собралась огромная толпа. Подойдя поближе, он увидел красный «форд», вылетевший на тротуар и врезавшийся в каменную стену, обрушив примерно треть ее.

Он протолкался сквозь толпу. Несколько человек сгрудились, склонившись над женщиной, лежавшей на тротуаре. Джин увидел у нее на ногах глубокие раны, порванные колготки и содранную кожу. Вокруг нее валялись осколки.

Толпа раздвинулась, и Джин разглядел лежавшую женщину — это была Руфь, Руфь вся в крови. Он протиснулся поближе. Он говорил что-то нелепое, невразумительное, но не помнил что. Он склонился над ней и обхватил руками ее лицо, которое превратилось в ужасную маску, потому что задняя часть черепа раскололась о гранитно-мраморную поверхность стены.

Но Джин пытался разговаривать с ней, обнимая ее лицо, целуя открытые глаза, страстным поцелуем впиваясь в губы, лаская ее и прижимаясь к ее груди, дрожащими руками обхватив ее тело со сломанными ребрами. Бормотал нежные слова, целуя и лаская ее, как будто будил ее своими ласками после долгой ночи, проведенной в его объятиях.

Когда его наконец оторвали от ее тела, Джин кричал, как будто его разрывали на части. Но он потом не помнил этого крика. Зато он отчетливо помнил, как в его воображении он своими поцелуями пробудил Руфь и в ее глазах появилось осмысленное выражение.

— Джин? — Это оставалось воображением до той ночи, когда она впервые позвонила. — Ты придешь? — Когда ей понадобилось, чтобы он сказал ей, что она по-прежнему красива. — Ты мне нужен, Джин. — Когда ей понадобилось, чтобы он впился руками в ее густые черные волосы. И чтобы ощутил, как его пальцы утопают в пустоте там, где должна быть задняя часть головы. Когда ей понадобилось, чтобы он доказал ей, что она все еще жива.

— Вот, вот. По-моему, я что-то чувствую. Честное слово, чувствую. — В отчаянной попытке оживить ее чувствительность он изо всех сил укусил ее за левую грудь. Все равно что укусить кусок обувной кожи. Ни крови, ни синяка, — Не уходи, Джин. Так хорошо. Я почти способна чувствовать.

Проходя мимо дверей других комнат, где жили подруги Руфи, он слышал, как тихонько всхлипывали их любовники.

В ту ночь он решил, что оставит трубку снятой. Он приготовит ужин, побольше еды для Дженни, даже если ему потребуется готовить всю ночь напролет. Но кончилось тем, что он проторчал больше часа в местном продуктовом магазине и так и не сумел ничего выбрать. Куры были какие-то синюшные, худосочные, как будто их забили давным-давно. Нельзя ведь питаться убоиной, которую заготовили давным-давно? Наверняка у такого мяса нет ни запаха, ни вкуса.

А вырезки говядины и свинины выглядели какими-то неправдоподобными. Слишком красные. Слишком пропитанные кровью. Не может быть, чтобы убоина была такой красной.

Только куски пожирнее смотрелись более-менее прилично. Гладкие, мягкие поверхности, шматы сала.

Он мял каждый кусок мяса в полиэтиленовой упаковке. Ему пришло в голову, что эти куски знают, что он присматривается к тому, как меняется их цвет, когда его живые пальцы впиваются в мертвую плоть через полиэтиленовую пленку. Он никак не мог решиться на выбор в этом царстве охлажденного мяса, не доверяя ему.

Света в квартире, когда он вернулся, не было. Как всегда, Дженни оставила жуткий беспорядок, но он не упрекал ее ни в чем. Но ведь она всегда раньше была такой чистоплотной, просто помешанной на аккуратности. Наверное, решил он, прогрессирующая слабость не оставляет у нее сил для наведения порядка.

— Дженни, — прошептал он, открыв двери в спальню.

Она молчала, но в тусклом свете, проникавшем сквозь закрытые жалюзи, виднелись ее голова с мягкими белокурыми завитками и лицо, которое казалось ему тем прекраснее, чем больше оно бледнело.