И пальцы вцепились в плечо. Сдавили больно.

А те, кто должен бы защитить Теттенике, кто послан был беречь и хранить её, просто отвернулись. Всегда ведь отворачивались. Она же думала, что так и должно.

Что дело не в них.

В ней.

Что это она, Теттенике, и вправду вела себя плохо и заслужила щипок. Или затрещину. Тычок, от которого останется темное пятно синяка. Она шумела. Или веселилась, когда нужно быть тихой. Она криворука и неумела, некрасива, недостойна зваться…

Она долго училась вести себя правильно. А только все никак не выходило.

– Уходи, – сказала Теттенике старухе. – Зря ты сюда пришла.

И сумела выдержать взгляд. Только удивилась, сколько же в нем ненависти. А разве ахху, те, кого коснулась благословенная длань великой Матери, могут ненавидеть?

– Ты принадлежишь мне! – взвизгнула старуха и почему-то попятилась. Правда, словно опомнившись вдруг остановилась и руки подняла, завыла протяжно. – Проклятая! Проклятая!

И голос её окреп.

Он наполнил коридор замка, отразившись от стен его.

– Проклятая, проклятая! Силой данной мне… я взываю… взываю…

– А оно все никак не взывается, – сказал кто-то достаточно громко, чтобы люди вздрогнули.

И старуха.

И сама Теттенике.

– Это у вас от перенапряжения, – сказала рыжеволосая и ужасно некрасивая девица, сунув палец в ухо. – У нас от тоже был жрец один. Любил повзывать спозаранку. Только-только петухи проорутся, и он следом. И главное же ж каждый божий день!

– П-петухи? – почему-то переспросила Теттенике.

– А то. Петухи-то у нас еще те. Голосистые – страсть просто! Вот лежишь бывало на перине, маешься, то ли вставать, то ли еще чуточек полежать, а они как возорут! Ну и этот потом со взываниями своими. И главное, петухи-то ладно, им чего?

– Чего?

– Ничего, – девица вытащила палец из уха и отерла о платье. – Они же ж птицы. Пожрать да погулять. А вот жрец… со жрецом тяжко. Если не взовешься, так он скоренько тебя кадилом да поперек спины перетянет. Не поглядит, что ты…