– Согласен, – признался я, довольный тем, что это странное чувство возникло не только у меня. – Говорите, именно здесь родилась ваша бабушка?

– Да. И моя мама тоже. Хотя она была совсем крошкой, когда Нана увезла ее в Англию. – Алекс опять замолчала, и я не мог отделаться от мысли, что она снова засомневалась, стоит ли мне все рассказывать. Затем она продолжила: – У вас было когда-нибудь такое ощущение, будто вы не знаете, кто вы такой на самом деле?

Вопрос показался мне несколько странным, но в общем было понятно, что она имеет в виду.

– В детстве меня отправили в школу-интернат, – сказал я. – Там я всегда чувствовал себя не на своем месте: просто не понимал, что я там делаю.

– Вот именно! Когда меняется все, к чему ты привык, трудно решить, где твое место.

– Что-то вроде этого.

– Подростком я никогда ни в чем не сомневалась. Когда я оглядываюсь на прошлое, мне кажется, что такого не могло быть, однако мои брат и сестра думают так же. На мой взгляд, родители у меня весьма зажиточные люди. Я ходила в хорошую школу. У меня был пони. У нас есть загородный дом и все такое. В нашу жизнь не вписывалась только моя Нана. Она жила в маленькой квартире в Северном Лондоне, там же выросла и моя мать. Она была счастлива и не хотела оттуда уезжать, потому что там жили ее друзья и все, кого она знала. Все греческие семьи. Забавно, но я никогда не слышала, чтобы она говорила на каком-либо другом языке, кроме английского, несмотря на ужасный, почти непонятный акцент. Вы, наверное, подумали, что этот вопрос надо было задать бабушке?

– Необязательно. По-моему, дети спокойно принимают все, что угодно, если так было всегда.

– Да, наверное. Возможно, поэтому я никогда и не интересовалась по-настоящему своим дедушкой. Никто никогда не говорил о нем. Когда я выросла, все, что о нем было известно мне, – это то, что он умер много лет тому назад. У нас не было его фотографий. Даже мама никогда о нем не упоминала.

Алекс заглянула внутрь разрушенного домика. Ее взгляд остановился на выцветшей надписи на стене. Слова были написаны по-гречески, поэтому я понятия не имел, что они означают. Порывшись в кармане, Алекс выудила оттуда ручку и блокнот.

– Хочу узнать, что здесь написано, – пояснила она, старательно копируя надпись.

Мы вышли из развалин, и, перед тем как уйти, Алекс остановилась и в последний раз окинула взглядом останки дома. Сквозь листву оливковых деревьев, растекаясь по сухой земле, пробивались солнечные лучи. В глубине густого кустарника, в полумраке, я заметил какое-то движение и поначалу решил, что это животное или птица, но, присмотревшись внимательнее, с удивлением обнаружил, что ошибся.

– У нас гость, – кивнул я в сторону старика, почти незаметного среди деревьев.

Он молча смотрел на нас, и, хотя я едва различал черты его лица, его темные, полные ненависти глаза произвели на меня сильное впечатление. Мне показалось, что черная злоба льется из него, стекая на землю.

– Kalimera! – крикнула Алекс. – Oreos keros.

Старик не ответил.

– Может, нам лучше уйти, – предложил я. – По-моему, он не жалует посетителей.

Мы пошли по тропинке обратно. Выйдя из рощицы, я оглянулся. Старик, глядя нам вслед, стоял на прежнем месте. Я почувствовал облегчение, когда мы оказались на улице, но ощущение, что он наблюдает за нами, не покидало меня. Когда же из переулка впереди нас появилась фигура, я не удивился, узнав его.

– Как по-вашему, что ему нужно? – спросила Алекс.

Старик стоял у обочины дороги, наблюдая, как мы приближаемся.