Ррраз… Памятник открыт, господа! И шлем-корона тоже здесь. Ну, начали?

Нет. Сначала кофе и сигарету. Как перед казнью. Уже второй за последний месяц. Да, еще одно…

— Род, запиши в мой файл «сугубо личное». Сегодня, пятнадцатого сентября, мой сын Виктор увел в храм «общей веры» мою невестку Юлию, внука Сашеньку и внучку Машеньку. Моя дочь Марина второй день не приходит домой. Внука Ванечку я поручил заботам Анны Федоровны, соседки, которая помогает мне по хозяйству. Ни терминал, ни даже просто телефон моей бывшей жены не отвечает. Автоответчик сообщает, что она ушла в храм «новой веры» и страстно призывает присоединиться к ней. Ее новый муж Крепчалов Виталий Петрович неделю назад покончил с собой. И я решил… Подожди, кофе…

Я мчусь на кухню и успеваю как раз вовремя: темное варево в джезве только-только начинает шуметь. Так… И пару чайных ложечек коньяка. Кто знает, придется ли мне еще когда-нибудь…

— Да, Род, — вспоминаю я, возвратившись в комнату с чашечкой и блюдечком в руках. — Если случится так, что в течение суток подряд я, находясь дома, ни разу к тебе не обращусь, ты должен переслать сегодняшний файл «сугубо личное» Воробьеву Святославу Ивановичу, в ГУКС, и Скрипачеву Константину Сергеевичу, моему заместителю, в «Крокус». Пиши дальше: нейрокомпьютер Петра Пеночкина, который после Общего Шока разыскивали милиция и АФБ, был похищен мною. И хотя мой недруг из службы безопасности, Грибников, уволился и подался в ближайший кинотеатр, с возвращением компьютера я медлил. Потому что после Общего Шока я, хоть и не сразу, а вспомнил: забрать компьютер и шлем мне приказал Порогов Мефодий Кузьмич, тот самый, который убил Пеночкина. Полагаю, он знал, для чего это нужно. Но сказать мне не успел, потому что началась «ламбада».

— Простите, не понял. «Ламбада» — танец, бывший очень популярным в конце двадцатого века, и в контексте…

— Пиши, как я сказал, «ламбада», адресаты поймут. Далее. Семинария, для которой мы выполняли срочный заказ, контракт расторгла. Несмотря на выплаченную неустойку, моя фирма практически разорена. В сложившихся условиях я решил… подожди, сейчас…

Отодвинув опустевшую чашечку, я делаю то, чего не делал уже много лет: закуриваю прямо в комнате.

— Я решил надеть шлем, включить нейрокомпьютер и попробовать заглянуть в «тонкий мир» самостоятельно. Что-то в нем, и этом мире, наверное, разладилось, если матери бросают детей, а такой мужчина, как Крепчалов, пускает себе пулю в лоб. Подробности пусть поищут в файле «сугубо личное» у Черенкова. Если там что-то есть про эгрегоры и прочую метафизику. Именно этим я и хочу заняться. Заявляю сне в твердой памяти и здравом уме, поскольку другого выхода просто не вижу…

У меня осталось только полсигареты. Как я загнул насчет здравого ума? Воробьев, конечно, усмехнется. Ну и ладно. Но хоть что-то будут знать. А то от Гриши ничего не осталось, от Пеночкина, в сущности, тоже. Кроме нейрокомпьютера. Он заварил кашу, а я теперь расхлебывай. Как впрочем, и всегда. Должность, видать, у меня такая: исправлять ошибки, допущенные непризнанным гением и героическим счастливизатором человечества, создателем артегомов Петей Пеночкиным.

Ну-с, приступим? Никакой инструкции по сборке этого конструктора, конечно, нет. Но Петя был — до того, как податься в гении — неплохим инженером. А инженерная логика, в отличие от женской, одна и та же для всех. Вот шлем с сотнями пленочно-точечных сенсоров. Внутри короны, видимо, — пленочные же предусилители и СБИСы системы уплотнения-разуплотнения каналов. Снаружи два сверхширокополосных «гольфстрима», каждый обслуживает половину сенсоров, то есть обеспечивает связь нейрокомпьютера с одним полушарием головного мозга. Вот сам нейрокомпьютер с двумя такими же чудо-адаптерами «гольфстрим». На что он был первоначально запрограммирован, этот компьютер? До того, как его суперсложная нейросеть начала самообучаться? Нейрокомпьютер получает два мощнейших потока информации, работает в реальном масштабе времени — и что делает со всеми этими гигабитами? К тому же его третий вход/выход непрерывно связан с компьютерными сетями всей планеты, в том числе и с отдельной сетью артегомов. В обычные компьютерные сети артегомов не допускали — до вчерашнего дня. Но после недели многотысячных демонстраций, от Парижа до Нью-Йорка и Токио, запрет был снят. И что теперь будет одному создателю известно. Создателю артегомов, я имею в виду.

Непогашенный окурок жжет пальцы, и я с остервенением гашу его о край блюдечка.

А может быть, не надо? Ну почему — я? Вот сейчас позвоню Воробьеву, он — начальнику Грибникова… Через полчаса у меня компьютер и шлем-корону заберут. Ну, по допросам начнут таскать. Отобьемся. Женька Рымарев в обиду не даст.

А сын? А дочь? А жена, хоть и бывшая? Аэфбэшники три месяца будут пытаться понять, что это такое, а потом поместят нейрокомпьютер и корону в камеру вещдоков — и дело с концом…

— Род, записывай в файл «сугубо личное»: я надеваю шлем-корону, включаю нейрокомпьютер, жду, пока он самопротестируется и войдет в режим. Программист Петя был великолепный, надеюсь, процедура запуска у него автоматизирована. Вся электроника, которая упрятана в шлеме, питается от высокоэффективных солнечных батарей, покрывающих почти всю наружную поверхность короны, спрятанную за зубцами. Поэтому на Петю, когда он сидел на троне, и были сверху направлены три прожектора. Но сейчас день, я сижу затылком к окну, освещенности должно хватить. А вечером я подключу к шлему автомобильный аккумулятор. Да, «гольфстримы» запустились. Пошло, пошло, поехало… Нейрокомпьютер включился штатно, он только что сообщил мне об этом. Телекамера, установленная в трехстепенном кардановом подвесе над компьютером, пришла в движение. Включился ее микрофон. Зато у меня начались проблемы со слухом и зрением. Я слышу словно бы гул, гул от множества далеких, едва слышных человеческих голосов. А вижу все словно через туманную дымку. Нет, не так: словно все, что я вижу — лишь проекция какого-то слайда на туманную дымку. Чье-то лицо. Я отчетливо вижу чье-то лицо. Пеночкин! Нет… Нет… Какой-то человек сидит в моем рабочем кресле. Род, все записывай! Все, до единого слова!

Я, наконец, узнаю своего гостя. Это Мефодий. На нем все та же черная ряса, на груди — тяжелый бронзовый крест. На лице его нет и следов побоев, но оно светится печалью человека, лишь ненадолго вернувшегося из мира теней на землю и знающего, что времени ему отпущено немного.

— Ты… жив? — задаю я вопрос из тех, на которые невозможно ответить отрицательно.

— В некотором смысле — да. Так же, как лишь в некотором смысле жив и ты.

— Как ты сюда попал?

— Ты забыл запереть входную дверь. Поговорим?