– Екатерина Брэндон послала ей мешочек с порохом, который Анна спрятала в одежде. Когда пламя разгорелось, он взорвался, и ей оторвало голову. Ей не пришлось долго мучиться.
– Это все, что мы для нее сделали? На что мы оказались способны?
– Да.
– Но ее руки и ноги были привязаны к стулу. Выходит, ей пришлось повязать мешочек на шею?
– Да. То есть совсем избежать страданий ей, конечно, не удалось. Я лишь хочу сказать, что ей не пришлось… жариться заживо.
Эти простые слова ломают меня окончательно. Меня рвет. Я опускаю голову на стол, рядом с серебряной расческой, забрызгав рвотой и их, и стеклянные флаконы. Затем встаю и отворачиваюсь от стола. Без единого слова Сюзанна убирает за мною, приносит салфетку, чтобы вытереть мне лицо, и эля, чтобы я могла прополоскать рот. Две служанки позади нее торопливо убирают рвоту с пола. Затем я снова сажусь перед зеркалом и вижу лицо женщины, ради спасения которой погибла Анна Эскью.
Нэн дает мне время прийти в себя.
– Я говорю это тебе сейчас, потому что об этом знает король – все это было сделано в соответствии с его приказом. Когда он придет к тебе сегодня вечером, то уже будет знать о том, что сегодня на костре сожгли одну из величайших женщин Англии. И когда мы пойдем на ужин, ее прах будут сметать с мостовой Смитфилда.
– Это невыносимо, – я поднимаю голову.
– Да, невыносимо, – соглашается сестра.
Екатерина Брэндон возвращается ко двору такой бледной, что всем приходится поверить, что она вправду болела и поэтому отсутствовала. Она приходит ко мне и говорит:
– Анна так и не назвала вашего имени. Даже когда ей дали шанс избавить себя от смерти через сожжение. Даже тогда. Николас Трокмортон был на казни, и, когда они встретились глазами, она улыбнулась ему и кивнула, словно говоря: «Не бойся».
– Она улыбалась?
– Она сказала «аминь» после молитвы и улыбнулась. Он рассказывал, что зеваки в толпе пришли в ужас от того, как она умирала. Никто не издавал одобрительных криков, слышен был только долгий стон. Николас сказал, что это последняя женщина-проповедник, которую сжигают в Англии. Больше народ такого не потерпит.
Мы ожидаем в моих покоях, и половина придворных уже здесь. Король появляется в сияющем настроении. Мы все опускаемся в поклонах, и я занимаю свое место возле его кресла. Он протягивает руку, и я ее принимаю. Его пальцы на ощупь теплые и влажные, и мне на мгновение кажется, что они испачканы кровью, но потом я замечаю, что красноватый оттенок ей придавал свет, падавший через витраж.
– Всё в порядке? – весело спрашивает он, хотя наверняка ему донесли, что я уже знаю о смерти Анны.
– Всё в порядке, – тихо вторю я, и мы идем на ужин.
Устанавливается хорошая погода, и король каждое утро встает таким же ярким и сияющим, как солнце. Он объявляет, что чувствует себя прекрасно, лучше не бывает, и что он ощущает себя молодым. Я наблюдаю за ним, и мне кажется, что он будет жить вечно. Генрих полностью возвращается в жизнь двора, и теперь каждую трапезу восседает на своем троне, требуя блюдо за блюдом, и кухне приходится перерабатывать целые телеги продуктов, которые с грохотом вкатываются в огромные арочные проемы кухонных дверей, и выпускать одну переполненную тарелку за другой. Король занимает свое прежнее место при дворе – его центра, огромной ведущей шестеренки, вокруг которой вращается весь огромный механизм, поглощающий еду и развлечения.