Черчилль действительно не посвящал британское руководство в детали предстоящего выступления, но общий посыл Эттли знал и одобрял. «Я уверен, ваша речь в Фултоне будет полезна», – сказал он в феврале после того, как автор рассказал ему основные тезисы и выводы. Более того, в условиях ограничений международных перелетов в 1945–1946 годах, без согласия Эттли Черчилль не то, что выступить, но не смог бы даже взлететь с британского аэродрома в направлении США. Поддержка на государственном уровне также была оказана экс-премьеру принимающей стороной. Причем по высшему разряду. Во время пребывания Черчилля в США, которое продлилось два с половиной месяца, Трумэн предоставил для путешествия по стране последнюю марку «кадиллака» с персональным шофером, устроил вечеринку на своей яхте, а для доставки и отправки корреспонденции экс-премьера использовал личного пилота. Когда же Черчилль направился на Кубу, в его распоряжение был выделен борт номер один. Президент даже готов был предоставить самолет из состава ВВС США для путешествия почетного гостя в Тринидад и Бразилию, если бы эти вояжи не отменились из-за проблем британца со здоровьем. Когда по своей привычке Черчилль в последний момент изменил планы и отправился из Вашингтона в Фултон не на самолете, а на поезде, Трумэн пересмотрел свое рабочее расписание и выделил два дополнительных дня на возвращение из Миссури. Во время совместной поездки в Фултон Черчилль показал президенту последнюю редакцию текста выступления, а до этого они предметно обсуждали предстоящее действо 10 февраля в течение полутора часов. Президент нашел речь «восхитительной», заметив, что «хотя она и наделает много шума, результаты будут положительными»{389}.
Подобные знаки внимания объяснялись не только пиететом перед личностью военного премьера. Американское руководство вело свою игру, в которой британскому политику отводилась важная роль. В США еще во второй половине 1945 года были разработаны стратегические документы, в которых Советский Союз признавался основной угрозой и обосновывалось применение против него атомного оружия. Также был разработан первый план ведения ядерной войны с указанием 17 советских городов и объектов Транссибирской магистрали, по которым атомный удар должен быть нанесен в первую очередь[36]. От военных не отставали и дипломаты. 15 февраля 1946 года госсекретарь Джеймс Бирнс (1882–1972) обвинил Москву в нарушении Потсдамских договоренностей относительно распространения деятельности Контрольного совета союзников на Болгарию, Румынию и Венгрию. Через неделю глава Госдепа предложил оказать помощь правительству Ирана в переговорах с СССР относительно северных территорий. 22 февраля 1946 года из посольства США в Москве советник Джордж Кеннан (1904–2005) отправил знаменитую «длинную телеграмму» объемом 8 тыс. слов, в которой доказывал невозможность сотрудничества с СССР и обосновывал политику сдерживания. 5 марта – в день выступления Черчилля в Фултоне – Бирнс дал указание Кеннану запросить у советского правительства (согласно Ялтинским договоренностям) копии всех договоров с восточно-европейскими странами, а также направил протест Молотову в связи с экономическими требованиями СССР к Китаю. Одновременно было обнародовано заявление, что полномочия командующего оккупационными войсками союзников в Японии генерала армии Дугласа Макартура (1880–1964) распространяются на все территории размещения японских войск, в том числе и на находящуюся под контролем СССР Маньчжурию. И наконец, все в тот же день – 5 марта – Бирнс направил в Москву протест относительно иранской проблемы с требованием незамедлительного вывода советских войск с северных территорий согласно англо-советскому соглашению{390}.
США намного быстрее и тверже ослабевшей Великобритании определили расстановку сил в послевоенном мире, свое место под солнцем и главного стратегического противника. А что до Черчилля, то его появление в Фултоне сыграло им на руку. В глазах общественности он придал легитимность антисоветской политике США. Официально дистанцировавшись от его заявлений, Вашингтон в действительности крепко ухватился за обнародованные тезисы. С братского союза англоязычных стран центр тяжести был смещен в сторону конфронтации с СССР, а мирные посылы, отраженные в том числе в названии речи, вообще остались без внимания. Увидев искажения в трактовках, Черчилль попытался дополнительно объяснить свою позицию. Выступая 15 марта на торжественном приеме, который был организован в его честь мэром и городскими властями Нью-Йорка в отеле
Сильный акцент на Советской России красноречиво говорил о сложном пересечении американской и советской тем в идейной ойкумене британского политика. Поэтому для описания полной картины и понимания в целом внешнеполитических взглядов Черчилля после окончания войны необходимо сказать несколько слов о его отношении к СССР, которое отличалось продолжительностью, сложностью и неравномерностью. Больше сорока лет он был ярым и последовательным противником социализма, а также активным сторонником интервенции. Но так сложилось, что с появлением нацизма Черчилль стал одним из немногих британских политиков, кто во второй половине 1930-х годов выступил за объединение сил с СССР и в годы войны был союзником Москвы. Благодаря нечеловеческим усилиям Красная армия смогла переломить ход сражений и, «оттолкнувшись ногой от Урала», устремилась на запад. С каждой новой победой над вермахтом не только освобождались захваченные территории, но и усиливались позиции советского руководства за столом переговоров. Черчилль решил перехватить дипломатическую инициативу и в целях «навязывания воли Соединенных Штатов и Британской империи» поручил в апреле 1945 года Комитету объединенного планирования (Объединенному штабу планирования) разработать план экстренной военной операции против СССР. 22 мая документ, описывающий операцию с кодовым названием «Немыслимое» (
Благодаря члену «Кембриджской пятерки» Гаю Бёрджессу (1911–1963) о штабных наработках британцев стало известно руководству СССР, которое в ответ предприняло перегруппировку сил. В дни подписания Мюнхенского соглашения Черчилль принимал Бёрджесса у себя в Чартвелле, делясь своим бессилием, отчаянием и недовольством относительно ухудшающейся внешнеполитической обстановки. Теперь, спустя семь лет, они стояли по разные стороны баррикад. Примечательно, что, когда станет известно о работе Бёрджесса на СССР и от него отвернутся друзья, коллеги и знакомые, так, что, как заметил один исследователь, даже трудно будет найти тех, кто стоял с Бёрджессом на одной автобусной остановке, Черчилль не станет отрицать свою встречу с предателем.
Ознакомившись с планом операции, британский премьер охарактеризовал его как «превентивное исследование того, что, я надеюсь, останется исключительно гипотетической случайностью»[37]. Он попросил разработать под тем же названием новую версию операции – оборонительную. Черчилль опасался, что после вывода американских войск из Европы и демобилизации британской армии его страна окажется беззащитной перед Красной армией. «Что расположится между белыми снегами России и белыми скалами Дувра?» – недоумевал он. В своем послании Трумэну 12 мая он выражал «глубокую обеспокоенность положением в Европе», указывая на «сочетание русской мощи и территорий, находящихся под контролем» СССР, а также опасаясь, что Красная армия, «если ей будет угодно, сможет достаточно быстро выйти к Атлантике и Северному морю». Британского премьера охватили настроения и страхи 1919 года. Только если четверть века назад он боялся, что его страна падет жертвой социалистической революции, теперь его пугала угроза военного завоевания. Черчилль вновь ошибся. Уже в конце июня Верховный Совет СССР принял Закон о демобилизации старших возрастов личного состава действующей армии. За последующие три года советские вооруженные силы уменьшились с 11 до менее 3 млн человек, были упразднены органы управления военного периода, сокращено количество военных округов и начат вывод войск из Северной Норвегии, Чехословакии, Дании и Болгарии. Британские штабисты также должны были развеять опасения премьера. В новой версии плана они констатировали, что «серьезная угроза безопасности нашей страны» возникает только в случае использования Красной армией «ракет и другого нового оружия»{392}.
Большая амплитуда колебаний Черчилля между наступательной и оборонительной операциями говорит о том, что британский политик не знал, как себя вести после капитуляции Германии в отношении военного союзника и каким образом нивелировать коммунистическую угрозу. Период незнания продлился относительно недолго. На Потсдамской конференции он узнал об успешном испытании нового вида оружия, которое вскоре нашло применение против Японии. «Слава богу, что секрет атома оказался в правильных руках! – восклицал Черчилль в приватных беседах. – России потребуется три года, прежде чем оседлать это открытие»{393}. Понимая, что отныне англо-американцы обладают существенным преимуществом, британский политик стал сторонником «жесткого диалога» с СССР.
Насколько «жестким» мог быть этот диалог и как далеко готов был зайти Черчилль в своем неприятии коммунизма? При ответе на этот вопрос важно помнить, что послевоенное пятилетие наш герой не имел полномочий для воплощения своих взглядов в жизнь, а соответственно и не нес прямой ответственности за реализацию своих советов. Отсюда следует и спекулятивный характер оценки деятельности Черчилля в этот период, сводящийся к конструкции – «как бы он поступил, если бы остался премьер-министром». Вместо конкретных действий Черчилль сосредоточился на заявлениях. Например, летом 1947 года в беседе с американским политиком Стайлсом Бриджесом (1898–1961) он призвал американцев использовать атомное оружие против СССР. Бриджес сообщил о своем диалоге с экс-премьером в ФБР. В 2014 году эти факты были обнародованы
Насколько серьезно можно относиться к подобным заявлениям? Бриджес, который с 1936 года был сенатором от Республиканской партии, не занимал никаких постов в правительстве и администрации президента США, а на момент встречи с Черчиллем возглавлял Совместный комитет по международному внешнеэкономическому сотрудничеству. Он не определял политику, не принимал судьбоносных решений, даже не был членом президентской партии. Поэтому вряд ли можно было надеяться, что озвученные ему мысли воплотятся в конкретные действия. Черчилль на это и не надеялся, понимая, что по таким вопросам нужно обращаться к президенту США, доступ к которому у него, кстати, был и для этой задачи не использовался. Аналогичные рассуждения справедливы и для других участников бесед с британским политиком. По словам Дж. Колвилла, Моран «редко, если вообще когда-либо, присутствовал там, где творилась история; как правило, его приглашали на последующий ужин». Ему вторит последний личный секретарь Черчилля Энтони Монтагю Браун (1923–2013), отмечавший, что представить Черчилля, который ведет с врачом серьезный разговор на политическую тему, так же сложно, как обсуждающим состояние своего пищеварительного тракта с военачальниками. Относительно Макензи Кинга, канадский политик действительно много лет находился в большой политике, но его карьера подходила к концу, а его время ушло. Через год после беседы с Черчиллем он покинет свой ответственный пост, а еще через два года – оставит грешную землю. Не исключено, что в своих заявлениях Черчилль преследовал иные цели, например, произвести на собеседника впечатление, посмотреть на его реакцию, поддержать свой образ противника паллиативных средств.
Даже в резкой фазе своего антисоветизма Черчилль не переставал выступать за налаживание отношений с Москвой. «Мы должны быть готовы достигнуть более дружественных и доверительных отношений с Советской Россией», – наставлял он в ноябре 1945 года министра иностранных дел в правительстве Эттли Эрнеста Бевина (1881–1951). В мае 1946 года Черчилль высказался в пользу «достижения хорошего и верного взаимопонимания с Советской Россией», отметив в октябре в одном из своих пресс-релизов: «Я всегда хотел, чтобы советское правительство сыграло одну из решающих ролей в восстановлении раздробленного мира». В мае 1947 года он отнес Советский Союз наряду с США, Европой и Британской империей к одной из четырех «главных опор всеобщего храма мира», а в начале следующего года заявил в парламенте, что единственным способом избежать войны является открытый диалог с советским руководством для последующего достижения взаимовыгодного соглашения. В марте 1949 года Черчилль признается, что его «целью и идеалом» является дружба с Россией по всем направлениям.
Примечательно, что все эти высказывания и предложения были озвучены до того, как у СССР появилась атомная бомба. В отличие от американских коллег Черчилль считал, что в «случае возникновения какого-либо страшного раскола между западными демократиями и русским народом» человечество ожидает «мрачная судьба». Он ясно понимал бесперспективность обращения к последнему слову науки и техники в области вооружений. «Катастрофа, которая последует в случае применения противоборствующими сторонами атомной бомбы, будет настолько чудовищной, что вызовет не только гибель всего того, что мы называем цивилизацией, но и, по всей видимости, приведет к прекращению жизни на земле», – предупреждал он еще в 1946 году. Однажды он уже согласовал использование атомного оружия, и теперь это решение не давало ему покоя. «Возможно, меня даже спросит Создатель, зачем я использовал эту бомбу?» – заметил он в одной из бесед в июле 1946 года. Он подумывал ответить Всевышнему: «Зачем Вы дали нам это знание, когда человечество свирепствовало в яростных битвах», на что один из собеседников его остудил, заметив: «Вы не можете обвинять ваших судей». В январе 1953 года, незадолго до инаугурации нового президента США, Черчилль обратился к Трумэну: «Мистер президент, я надеюсь, вы уже приготовили свой ответ, когда мы предстанем перед Святым Петром и тот спросит: “Я полагаю, что вы двое несете ответственность за сбрасывание тех атомных бомб”». Трумэн предпочел промолчать{394}.
После успешных испытаний атомного оружия в СССР риторика Черчилля в направлении мирного урегулирования начнет приобретать более настойчивый характер. Конец 1949-го – начало 1950 года можно считать переломным моментом во внешнеполитических взглядах лидера тори. Если после окончания войны пик его антисоветских высказываний приходился на 1946 год, после чего запустился механизм переоценки, то в 1949 и 1950 годах позиция британского политика относительно международной обстановки проходит точку бифуркации. Отныне он становится последовательным и рьяным сторонником нормализации отношений с Москвой, одним из первых западных политиков такого уровня, кто выбрал подобный путь.
Обращая внимание на насыщенную внешнеполитическую деятельность Черчилля в послевоенные годы, нельзя забывать, что в первую очередь наш герой был лидером тори и его основной задачей было привести Консервативную партию к победе на следующих выборах. С этим возникли трудности. После сокрушительного поражения на выборах 1945 года в консервативном лагере начались существенные преобразования, связанные со сменой руководящего состава партии – председателя и заместителя председателя партии, директора Центрального бюро; созданием новых структур – Парламентского секретариата, Консервативного политического центра, возрождением в расширенном составе Исследовательского департамента; привлечением новых членов с внедрением новых методов пропаганды и агитации, изменением системы партийного финансирования, а также повышением независимости местных ассоциаций. Наконец, были разработаны новые программные документы: «Промышленная хартия», «Сельскохозяйственная хартия», «Консервативная политика для Уэльса и Монмутшира», а также памфлет «Правильная дорога к Британии»[38]. Отличительной особенностью этих нововведений было то, что Черчилль не принимал в них особого участия. Его мало интересовали детали и происходящие изменения. Когда во время подготовки в 1947 году к ежегодной партийной конференции помощники изложили ему в пяти строчках основные положения «Промышленной хартии», он, прочитав их, сказал:
– Я не согласен ни с единым словом.
– Что ж, сэр, но это именно то, что приняли делегаты конференции, – ответил помощник.
– Ладно, тогда оставьте.
Черчилль включил подготовленный текст в свое выступление, прочитав его холодно и без эмоций{395}.
В своей предвыборной борьбе Черчилль предпочитал сосредоточить усилия на внешнеполитической сфере, рассуждая о глобальной роли Британии. Во внутренней политике он оставался все тем же непримиримым антисоциалистом, как и 40 лет назад. В свойственной ему хлесткой манере он атаковал лидеров левого движения, называя Эттли «клопом, который, питаясь кровью короля, думает, что в нем самом течет королевская кровь», а также заявляя, что его главный противник «очень скромен и у него на это есть все основания». В отношении же кабинета лейбористов он, перефразируя Линкольна, сказал, что эти «никчемности» сформировали «правительство никчемностей для никчемностей». Он называл «методы и приемы работы социалистов расточительными и неуклюжими», добавив на одном из заседаний Палаты общин, что «еще ни одно правительство не совмещало столь страстную похоть к власти со столь безнадежной импотенцией в ее использовании»{396}.
Черчилль подверг сомнению экономические достижения лейбористов, недоумевая в частных беседах: «Какой смысл быть великой нацией, если наши граждане в конце недели не могут оплатить счета за жилье». В публичных заявлениях он был еще более резок и нетерпим, утверждая, что «шесть лет работы правительства социалистов нанесли нашим финансам больше ущерба, чем Гитлер». Из конкретных мишеней Черчилль стал вести прицельный огонь по принципу равенства, выступая против того, чтобы «сильных держали в узде, принижая до уровня слабых». По его мнению, «распределение благ поровну» приводит к тому, что «темп общества в его движении вперед задается самыми медленными и слабыми его представителями». Находясь под влиянием идей Фридриха фон Хайека (1899–1992), Черчилль считал, что политика социалистов нарушает фундаментальные основы здоровой экономики с «устранением мотива получения большего дохода и соблюдения собственных интересов как основного практического руководства в мириадах повседневных трансакций». По его словам, это приводит лишь к «ограничению, параличу и разрушению британской находчивости, бережливости и изобретательности». Так же Черчилль обрушился с критикой на раздутие бюрократического аппарата и создание «громадной армии чиновников», когда главной заботой высшего политического руководства страны стало «обеспечение этой армии достаточным объемом работы, которая оправдывала бы ее существование», а также «предоставление чиновникам как можно больших полномочий и бесчисленных возможностей для вмешательства в жизни других людей». Еще в бытность свою канцлером Казначейства, он заявлял, что «нет более надежного средства для экономии государственных финансов, чем сокращение числа чиновников». Спустя 20 лет он считал высказанную мысль по-прежнему актуальной. Не оставил Черчилль без внимания и такое нововведение лейбористов, как национализация. В марте 1947 года он предупредил с трибуны Палаты общин, что «можно попробовать уничтожить богатство, но это приведет лишь к распространению нищеты». В августе того же года он отметил, что «частная собственность имеет право себя защищать». «Наша цивилизация построена за счет частной собственности и может быть защищена только частной собственностью». В ноябре 1948-го он назвал предложенный законопроект о национализации сталелитейной промышленности «средством ограничения торговли». Отмечая, что «бюрократов не наказывают за неправильные решения» и у них «отсутствует заинтересованность действовать правильно», Черчилль считал ошибкой передавать в их управление «ключевые отрасли промышленности».
Основной удар лидера тори пришелся на важную для него тему ограничения свобод. «Как свободный англичанин, я больше всего ненавижу зависеть от чьей-либо милости или находиться в чьей-либо власти, будь то Гитлер или Эттли», – заявил он во время одного из заседаний парламента в ноябре 1947 года. За месяц до этого на съезде Консервативной партии он возмущался, что «наша жизнь все больше и больше регламентируется и регулируется тысячами правил, за соблюдением которых неусыпно следит огромная армия чиновников». По его словам, «всеми возможными способами создается и совершенствуется аппарат тоталитарного управления, охватывающий все сферы жизни британского общества». В представлении Черчилля, лейбористское правительство избрало эффективную тактику, используя «трудности в качестве предлога для введения еще большего количества ограничений и дальнейшего роста бюрократии». Сначала «правительство совершает ошибки, которые приводят к ухудшению ситуации», затем оно «требует новых полномочий для ее исправления». В результате лейбористы «все ближе подходят к реализации идеи всесильного государства, в котором человеку отводится роль беззащитного раба, пешки»{397}.