Глава 2

Дорога, извиваясь, упорно карабкалась по склону горы, поросшему расточительно огромными и красивыми деревьями. Расточительным здесь было все — деревья, солнце, воздух, даже излишне мощный двигатель и кричащий красный цвет ее «Доджа», и Катя внезапно почувствовала себя смертельно уставшей от этого бессмысленного буйства примитивно организованной материи.

«Кой черт занес меня в эту Калифорнию? — подумала она, невольно поймав себя на том, что думает наполовину по-английски. — Здесь все какое-то ненастоящее, даже горы».

Впрочем, она отлично знала, почему выбрала именно Калифорнию, когда решала, где ей поселиться, — это было место, которым бредила Верка Волгина. Некоторое время она, как умела, поддерживала переписку с татуировщиком из Сан-Франциско, у которого была своя студия на Бродвее и кукольный домик в горах — тот самый, в котором жила сейчас Катя. Татуировщик, веселый, с головы до ног покрытый наколками старикан, до сих пор сходивший с ума от музыки «Грейтфул дед» и мысливший, как показалось Кате, категориями диснеевских мультиков, отлично помнил Верку, хотя Катя подозревала, что переписку прервал именно он, причем сразу после того, как Верка в очередном письме намекнула, что Фриско — город ее мечты. Так или иначе, но он был заметно огорчен известием о смерти Волгиной и охотно уступил Кате свой загородный дом по вполне сходной цене: двести миль по пересеченной местности уже были ему не под силу. Катя тогда с внезапной злостью подумала, а что сказал бы этот седой плешивый тинэйджер в белой шляпе и с синими от старых, еще одноцветных татуировок руками, узнай он, как умерла Верка, и что, а точнее, кто послужил причиной ее смерти.

Она торопливо и неловко закурила одной рукой, мимоходом привычно проинспектировав свои чувства и ощущения: не шевельнется ли где-нибудь на задворках души ностальгическая тоска по «Беломору» и «Столичным». Никакой тоски по отечественной отраве, начиненной дровами и обрезками веревок, она не испытывала и, как всегда, вынуждена была признать, что возвращаться мыслями туда, куда все пути ей были давно заказаны, ее заставляет не что иное, как скрытые мазохистские наклонности.

«Подумаешь, заказаны пути, — сказала она себе с легким презрением. — Можно подумать, мне есть, зачем туда рваться. У меня там ничего нет, кроме могил, а могилы — это просто небольшие земляные холмики, которые уже наверняка поросли травой, а то и вовсе сровнялись с землей. Здесь у меня нет даже могил, но здесь я, по крайней мере, жива, а раз я жива до сих пор, несмотря на ту чертову аварию, то жить мне до ста лет и не кашлять. Хотя, на кой черт мне это нужно — жить до ста лет? Что я могу увидеть за эти сто лет такого, что придало бы жизни хоть какой-то смысл?»

Она нажала на тормоз, и пикап послушно замер посреди дороги — здесь, в горах, движения практически не было, и Катя даже не дала себе труда съехать на обочину. «Давай, давай, Скворцова, — с горькой иронией сказала она себе, — прими лекарство от депрессии».

И приму, ответила она этому глумливому внутреннему голоску, который в последнее время снова начал сильно ее донимать. Я что угодно приму, лишь бы ты заткнулась, сучка.

Она опустила руку, и та безошибочно легла на металлическое горлышко фляги, стоявшей на стреме между водительским и пассажирским сиденьями. «Катти Сарк» — вот лучшее лекарство от всех печалей, если им пользоваться с умом.

Катя полагала, что уж чему-чему, а этому она научилась.

Никелированная фляга блеснула на солнце, опрокидываясь, жидкий динамит хлынул в гортань и сдетонировал в желудке. Теплая взрывная волна ударила в низ живота, прокатилась по ногам, сделав их мягкими, словно бескостными, как конечности «резиновой Зины», оттолкнулась от подошв белых Катиных кроссовок и, проделав обратный путь, разлилась в груди, обволакивая ноющее сердце этаким теплым проспиртованным облаком. Сосущее ощущение пустоты внутри осталось, но спиртное приглушило его, отодвинув на задний план и сделав незначительным, как заусенец на пальце. Катя добила внутреннего врага вторым глотком и опустила флягу.

Когда она убирала руку с горлышка, что-то глухо звякнуло. Катя опустила глаза и некоторое время разглядывала кольцо, с самым невинным видом сидевшее на среднем пальце ее правой руки. Сорокакаратовый бриллиант в розетке из мелких рубинов, тончайшая золотая вязь оправы — она словно увидела кольцо впервые, и увиденное поразило ее.

— Ах ты, срань, — сказала Катя кольцу мгновенно охрипшим и уже начинающим пьяно плыть голосом. — Как же это я про тебя забыла?

Кольцо, разумеется, благоразумно помалкивало, и в Катину душу понемногу стал закрадываться настоящий испуг. В самом деле, как можно носить на пальце такую массивную и ценную, драгоценную (вот правильное слово!) штуковину, видеть ее постоянно, ощущать ежесекундно и при этом совершенно не замечать? Отвечать на комплименты по поводу кольца, давать — черт возьми! — какие-то вымышленные, на ходу придуманные объяснения о наследстве прабабушки-княжны и при этом не помнить, совершенно, черт возьми, не помнить о том, что надето на твой палец и откуда оно на самом деле взялось.

— Вот срань, — повторила Катя, немного поворачивая руку, отчего камни сверкнули, на миг ослепив ее.

Она даже не замечала, что впервые почти за три года заговорила по-русски. От русской диаспоры в Сан-Франциско она старалась держаться подальше, не испытывая к этим людям ни нежности, ни особого интереса. Прошлое было похоронено с особой тщательностью, потому что Катя знала наверняка, что оно вовсе не собиралось умирать, а лишь выжидало удобного момента, чтобы броситься на нее, навалиться своей огромной зловонной тушей и разорвать в клочья.

Теперь этот момент, похоже, настал. Как иначе можно было истолковать то, что она именно сегодня вспомнила о кольце, заметила его существование, хотя носила его, не снимая, со дня той самой дорожной аварии? Вот именно сегодня, а не вчера и не позавчера!