— Очень смешно, — невольно поежившись, сказал водитель и воткнул четвертую передачу, немного поскрежетав шестернями коробки передач. — Накрывается коробка, — озабоченно добавил он.

— Это как у одного нового русского каждый день коробка ломалась, — хохотнув, заговорил остролицый. — Ребята на станции техобслуживания ему утром новенькую поставят, а к вечеру его на буксире приволакивают, и опять — коробка мертвая. Они его спрашивают: что, мол, за беда, мужик, как ты ездишь? Как все, говорит, езжу: первая там, вторая, разгончик, третья, еще разгончик, четвертая, пятая, а потом еще разгончик и "R" — ракета, значит.

Водитель с готовностью захохотал, вертя стриженой головой.

— Ой, не могу, — стонал он, с силой ударяя ладонями по рулю, — ракета! Он что, в натуре такой баран?

— Кто? — переставая смеяться, осторожно спросил остролицый.

— Ну, этот новый русский.

— А, этот, — в некотором замешательстве повторил остролицый и на некоторое время замолчал, пытаясь собраться с мыслями. — Да, — сказал он наконец, — полный баран. Я таких даже не встречал. Не думал даже, что такие бывают.

Вскоре старенькая голубая «семерка» повернула на Кутузовский и влилась в поток транспорта, ставший лишь чуточку слабее по случаю наступления ночи. Остролицый молчал и непрерывно курил, время от времени с сухим шорохом потирая заросший щетиной подбородок и с невольным изумлением косясь на водителя, который вертел баранку, все еще продолжая про себя посмеиваться тупости нового русского, не знавшего, что буква "R" на головке рычага обозначает задний ход.

Загнав машину в гараж, они вдвоем тщательнейшим образом вымыли салон автомобиля, стараясь не пропустить ни одной щели, в которой могли бы ненароком остаться следы крови. Это была долгая и кропотливая работа, и закончили они, когда небо на востоке уже стало понемногу розоветь.

— Хорошо над Москвою-рекой услыхать соловья на рассвете, — продекламировал остролицый, сладко потягиваясь и снова принимаясь шуршать сигаретной пачкой.

— Ты что, больной? — поинтересовался водитель, с лязгом запирая гараж. — Какие в Москве соловьи? Тут разве что мент свистнет, так мне таких соловьев даром не надо.

Остролицый, ничего не объясняя, покивал, прикурил от зажигалки и, похлопав водителя по плечу, пошел прочь. Водитель с минуту стоял на месте, словно и впрямь рассчитывал услышать соловьев. Где-то далеко коротко взвыла и тут же замолчала милицейская сирена.

— Ну вот, — сказал водитель с довольным видом человека, только что выигравшего крупное пари, — я же говорил.

Он тоже закурил и подался в другую сторону, мечтая о еде и теплой постели.

Было четыре пятнадцать утра двадцать первого мая.

В шесть ноль три труп в подворотне был обнаружен дворничихой Гульнарой Фаттаховой. Дом был старый, жильцы знали друг друга давно и умели в случае необходимости объединяться для решительных действий, поэтому в ответ на вопли дворничихи распахнулось не менее десяти окон. Кто-то вызвал милицию, а еще кто-то пожертвовал старую штору, чтобы прикрыть тело — в доме жили дети, которым не стоило глазеть на окоченевший труп раздетого догола мужчины с перерезанным горлом и торчавшей из шеи отверткой.

В шесть двадцать пять прибыла милиция.

Полковник сидел во главе стола для совещаний и мрачно постукивал кончиком карандаша по краю девственно чистой хрустальной пепельницы, что служило у него признаком самого дурного расположения духа. Теперь, когда кабинет опустел, полковник мог дать волю своему раздражению, и ритмичное звяканье хрусталя становилось все более частым и резким. Наконец он с хрустом переломил карандаш, бросил обломки в мусорную корзину и придвинул к себе последнюю милицейскую сводку, полученную полчаса назад.

Он вчитывался в сводку, испытывая острое желание послать все к чертовой матери и немедленно, не сходя с места, написать рапорт об отставке. Он знал, что это будет воспринято всеми — и начальниками, и подчиненными — как акт о безоговорочной капитуляции, более того, он знал, что они будут правы на все сто процентов, но это было ничто по сравнению с тем невыразимым облегчением, которое сулила ему такая капитуляция. В самом деле, думал он, сколько же можно посылать людей на смерть?

Полковник никогда не отличался сентиментальностью, но тут восставал простой здравый смысл: судя по результатам, все предпринятые полковником меры были не более чем бессмысленным копошением, сродни латанию дыр в сгнившем на корню заборе, вот только дыры полковник затыкал не досками и жестью, а живыми людьми.