Он ничего не говорил, и Катя была ему благодарна за это молчание — она хорошо знала цену словам и умела ценить каждый миг того, что происходило с ней сейчас. Она была уверена, что эти минуты быстротечны и что эта первая встреча очень даже может оказаться последней, но сейчас он был нежен, и Катя вдруг обнаружила, что она тоже не разучилась еще быть нежной, и это было просто великолепно — немного побыть нежной и уступчивой без оглядки на последствия и без какой бы то ни было выгоды для себя... не прятаться, не уклоняться от ударов и не наносить удары, не спасать, в итоге, свою шкуру, а искать губами его губы и таять под его руками, поворачиваясь так, чтобы ему было удобнее... и черт бы, в самом деле, подрал эти узкие джинсы... он прав, это же совершенно не женская одежда... да здравствуют юбки!

Он подхватил ее на руки, и она тихо засмеялась от удовольствия, чувствуя, как теряет вес, и он поежился, потому что ее смех щекотал ему шею, а потом он положил ее на постель, и старые пружины взвыли на разные голоса — древняя кровать вместе с кухонным столом и двумя шаткими табуретами составляла всю меблировку Катиного жилища, — и он вздрогнул от неожиданности, а Катя снова засмеялась — совсем тихо, почти неслышно.

— Смешинку проглотила? — спросил Андрей, немного отстраняясь.

— Тихо, тихо, — не открывая глаз, прошептала она, — не отвлекайся.

Она снова притянула его к себе, запоздало испугавшись того, что может, дорвавшись, сотворить с этим ни в чем не повинным парнем, но он оказался не только нежным, но и неутомимым, и поначалу это напоминало бой — Катя торопливо насыщалась, понимая, что торопится сама и торопит его, и не в силах остановиться, а потом мир вдруг взорвался, но этого было мало, и он взорвался снова, и еще раз, и еще — Катя потеряла счет этим сводящим с ума, сотрясающим все ее тело взрывам... кажется, она кричала — или, быть может, это кричал он? Потом эта безмолвная канонада утихла, оставив ее, смятую и задыхающуюся, медленно раскачиваться на тихих волнах удовольствия — вверх-вниз, вверх-вниз... постепенно волны становились выше, и Катя то взмывала под облака так, что захватывало дух, то падала в пропасть, и вслед за первым землетрясением пришло второе, еще более разрушительное, и она изо всех сил закусила ладонь, не к месту подумав, что перепуганные соседи могут вызвать милицию, решив, что здесь кого-то долго и очень неумело убивают.

Потом они долго лежали рядом, вытянувшись во всю длину, обессиленные, и курили одну сигарету на двоих. Кровать была узкая, но им не было тесно, и Катя, теперь уже совершенно успокоившись, наслаждалась давно забытым ощущением живого человеческого тепла в миллиметре от своей кожи. Он осторожно провел кончиком пальца по извилистому шраму на ее боку, и она сладко поежилась от щекотки.

— Можно тебя спросить кое о чем? — сказал он, разглядывая шрам.

— Лучше не надо, — ответила она. — Я тоже довольно консервативна... терпеть не могу врать.

— Почему? — заинтересованно спросил он.

— Что — почему? — не поняла Катя.

— Почему ты не любишь врать? Мне казалось, что все женщины ужасные... гм...

— Лгуньи, да? Знаешь, мне просто лень. Я столько наврала за свою жизнь, что, наверное, просто устала. Это плохо, да?

— Нормально, — пожав плечами, ответил он. — Точнее, это как раз совершенно ненормально для современного человека — устать от вранья... Врут все, а устают от этого считанные единицы.

— Это комплимент? — спросила Катя, кладя голову ему на плечо.

— Это констатация... правда, в твою пользу.

— Слушай, а ты кто? — заинтересовалась Катя.

— А ты кто? — вопросом на вопрос ответил Андрей.

Катя приподнялась на локте и некоторое время с интересом разглядывала его.

— Ясно, — сказала она наконец. — Паритет и равноправие?

— Равноправие и паритет, — торжественно провозгласил Андрей. — Пора нам, мужчинам, вступить в решительную и непримиримую борьбу за свои права.