Когда Дормэсу было десять лет, он видел на этой самой улице парад ветеранов Гражданской войны. Ветеранам было тогда в среднем меньше пятидесяти лет, а некоторым и вовсе тридцать пять; они шли бодро, легко и весело под звуки «Марша через Джорджию». И вот теперь, в 1937 году, он снова смотрел на ветеранов Геттисберга и Мишенери Ридж. О, он как бы видел их всех перед собой – дядюшку Тома Видера, который делал ему свистки из ивняка; старого мистера Краули с его васильковыми глазами; Джека Гринхилла, который играл с детьми в чехарду, а впоследствии утонул в Этан-крик.

Дормэс невольно залюбовался флагами минитменов, музыкой, мужественными молодыми людьми, хотя ненавидел все, во имя чего они маршировали, и ненавидел Шэда Ледью, которого с трудом узнал в сильном человеке, возглавлявшем процессию верхом на лошади.

Он понял теперь, почему эти молодые люди шли войну. Но… «Да… вы так думаете?» – как будто слышал он сквозь музыку насмешливый голос Шэда.

Тяжеловесный юмор, характерный для американских политических деятелей, сохранялся при любых обстоятельствах. Дормэс прочитал – а затем язвительно обыграл это в своем «Информере» – о представлении лиц, загримированных под негров, устроенном в Атлантик-сити на национальном съезде клубов в конце августа. В заключение этого представления выступили в духе юмора добрых старых времен такие выдающиеся лица, как министр финансов Уэбстер Скиттл, военный министр Лутхорн, секретарь по просвещению доктор Макгоблин. Этих людей не смущали соображения о собственном достоинстве или о соблюдении международных обязательств, а между тем поговаривали, что, несмотря на свои заслуги, этот чудак Ли Сарасон придавал этим соображениям большую важность. И зрители восхищались демократичностью этих великих людей, подшучивавших друг над другом, и над корпо – вот ведь какие они простые, негордые!

– Кто эта дама, с которой я видела вас на улице? – спрашивал пухлый мистер Скиттл (наряженный молодой негритянкой в ситцевом платье в горошек) у военного министра Лутхорна (с черным лицом и в больших красных перчатках).

– Никакая это не дама, это газета Уолта Троубриджа.

И другие веселые шутки в таком же роде, не слишком тонкие, сближали народ (несколько миллионов слушали эту передачу по радио) с его великодушными хозяевами.

Но наибольший восторг вызвала исполненная доктором Макгоблином песенка, в которой он поддевал своих сторонников:

Дормэсу приходилось немало слышать о подвигах министра просвещения доктора Макгоблина. А в сентября ему сообщили о нем нечто весьма неблаговидное. Вот что ему рассказали: Гектор Макгоблин, этот великий хирург-боксер-поэт-моряк всегда умудрялся иметь множество противников а уже после того, как он занялся обследованием школ с целью очистить их от всех учителей, которые ему почему-либо не нравились, у него появилось так много врагов, что он не выходил иначе, как в сопровождении телохранителей. В сентябре он был в Нью-Йорке и занимался ликвидацией «подрывных элементов» в Колумбийском университете, несмотря на протесты президента Николаса Мюррэй Батлера, уверявшего, что он уже вычистил всех вольнодумцев и крамольников и освободился от всех пацифистов на медицинском факультете. В качестве телохранителей Макгоблина сопровождали два бывших преподавателя философии, у которых их коллеги по университету и деканы находили лишь один недостаток, то, что с пьяных глаз они всегда лезли в драку. Один из них в таком состоянии имел обыкновение снимать башмак и бить каблуком по голове всякого, кто осмеливался ему противоречить.

Этим двум своим телохранителям в форме батальонных командиров ММ – сам он был в форме генерала – после дня, с пользой проведенного в Колумбийском университете, где он был занят вышибанием всех преподавателей, голосовавших за Троубриджа, доктор Мак-гоблин взялся доказать, что он не пропустит ни одного бара на Пятьдесят второй улице и все же не выйдет из строя.

Он действовал вполне добросовестно, но в 10 часов 30 минут он, разнежившись, надумал позвонить своему преподавателю, почтенному старому лектору Стэнфордского университета, биологу доктору Вилли Шмидту, приехавшему в свое время из. Вены, а теперь работавшему в Рокфеллеровском институте. Когда из квартиры Шмидта ответили, что его нет дома, Макгоблин сразу рассвирепел. «Нет дома? – в бешенстве заорал он. – Дома нет? То есть как это его нет дома? Такой старый козел не имеет права не быть дома! Да еще в полночь! Где он находится? Говорят из департамента полиции! Где он?»

Доктор Шмидт проводил этот вечер у милейшего доктора Винцента Де-Вереца – раввина, слывшего большим ученым.

Макгоблин и его ученые гориллы направились к Де-Верецу. По дороге не произошло ничего примечательного, за исключением разве того, что когда Макгоблин обсуждал с шофером такси стоимость проезда, он вдруг почувствовал потребность поколотить его. Затем все трое в самом счастливом, самом мальчишеском настроении весело ввалились в скромную квартиру Де-Вереца. В довольно запущенной передней посетители смогли полюбоваться зонтиками и калошами доброго раввина, а если бы непрошеные гости заглянули в спальни, они показались бы им кельями траппистов. Но длинная гостиная, единственная парадная комната в этом жилище, была отчасти музеем, отчасти комнатой для отдыха. Именно потому, что он сам любил такие вещи и чувствовал себя обиженным, когда видел их у других, Макгоблин презрительно посмотрел на белуджистанский молитвенный коврик, на буфет времен короля Иакова I и небольшой шкаф с инкунабулами, в котором лежали арабские рукописи с серебряными буквами на пурпурном пергаменте.

– А тут у вас неплохо! Хэлло, доктор! Как поживаешь, старина? Как подвигается исследование антител? Это доктор Немо и доктор… э-э… доктор Вузис, мои большие друзья. Представьте нас вашему еврейскому другу.

Весьма возможно, что раввин Де-Верец ничего не знал и никогда не слышал о министре просвещения Макгоблине.

Слуга, впустивший непрошеных посетителей и теперь беспокойно маячивший у дверей гостиной (благодаря ему главным образом эта история и получила огласку), рассказывал впоследствии, что Макгоблин, нетвердо державшийся на ногах, поскользнулся на ковре, чуть не упал, затем сел, бессмысленно хихикая, пригласил своих скорых на расправу друзей садиться и крикнул: «Эй, раввин, как насчет виски? Немного шотландского с содовой. Я знаю, что вы, «гоаны», не пьете ничего, кроме холодного нектара из ручек девы с цитрой, воспевающей землю Ханаанскую, да еще, пожалуй, одного глотка жертвенной крови христианских детей… ха-ха! Это просто шутка, раввин. Я хорошо знаю, что «Протоколы старейшин Сиона» – болтовня, впрочем, чрезвычайно удобная для пропаганды. Но дайте простым «гоям», как мы, немного настоящего крепкого виски, а? Слышите?»

Доктор Шмидт пытался протестовать. Но раввин, гладивший свою седую бороду, успокоил его и легким движением хрупкой старческой руки подал знак ожидавшему слуге, который неохотно принес виски и сифоны с содовой.

Три поборника культуры почти наполнили свои стаканы, прежде чем лить в них содовую.

– Послушайте, Де-Верец, почему бы евреям не догадаться самим и не уйти совсем, черт возьми, «унося с собой трупы», и не образовать настоящий Сион где-нибудь, скажем, в Южной Америке, а?

Раввин растерянно посмотрел на него. Доктор Шмидт сердито пробормотал: