Скачок – и тело становится лёгким.
И нет уже Моргана – есть звенящая пустота, напряжённая, как пружина. Опасная.
…Он едва успевает вскинуть руку, защищая горло, и собака жаркой пастью вцепляется в вельвет.
Морган резко выдыхает – и бьёт.
Один раз, выдвинутым на полную лезвием – по чёрным глазам. Второй – в горло. И лезвие обламывается совсем коротко, и он снова бьёт – в шею, раз, другой, с нажимом.
Сочится кровь. Её очень, очень много. Собака выпускает изжёванный вельвет, отскакивает, трясёт головой, путается в ногах – и заваливается на брусчатку, подёргиваясь.
Морган отступает; вельветовая куртка падает.
Рука у него странно изогнута, но боли ещё нет.
Морган сжимает нож.
Сэм бледная, и глаза у неё мокрые. Коробка с пирожными лежит у ног.
– Позвони маме, – спокойно просит Морган.
Сломанная кость срастается два с половиной месяца. Всё это время ему снится чёрный монстр с собачьей головой и напряжённая пустота вместо тела.
Он скучает по ней.
…Теперь привкус во рту был пряным, островатым, и действительно походил на глинтвейн.
– Так вот какой ты на самом деле, прелестный белобрысый ангелочек.
Шасс-Маре сидела на стойке, по-индийски хитро вывернув ноги, и смотрела на него в упор. Фонарщик держал на сгибе локтя его парку, а аккуратно свёрнутый шарф лежал между двумя опустевшими бокалами – из-под “летнего вечера” и загадочного пойла вишнёвого цвета.
– Задолбали с этими ангелочками… – хриплым, низким спросонья голосом пробормотал Морган. – Ангелочки-хренгелочки… Меня зовут Мо…
Договорить он не смог: Шасс-Маре гибко наклонилась и прижала холодный палец к его губам. Глаза её сияли чистым закатным золотом.
– Т-с-с. Не разбрасывайся своим именем. Имя даёт власть. Ты не знаешь никаких законов, а поэтому ты – лёгкая добыча. Особенно для того ублюдка. Он ведь не как мы с Громилой, нет. Он из того племени. Из старого.
– Тихо ты! – шикнул на неё фонарщик. Чи беспокойно заметалась за стеклом, пульсируя всеми оттенками болезненно-лилового. – Рано ещё ему знать. Ты, чадо, как? Живой? – обратился он к Моргану. Жёлтые глаза сияли немного тусклее, чем у Шасс-Маре, но всё равно завораживали.