1

Ариадна Скрябина снова была влюблена. Собственно, сколько она себя помнила, она всегда была влюблена. Но в тот февральский полдень 1935 года она шла к человеку, за которого решила выйти замуж. Человек этот, поэт Довид Кнут, еще ничего не знал о ее решении. Он лежал в парижской больнице Кошен с сильным сотрясением мозга после того, как его сбила машина.

Неужели и в больнице кто-нибудь спросит, не родственница ли она великого русского композитора Скрябина[277]. Ей уже давно осточертело отвечать: «Я — его дочь». А еще по дороге в больницу Ариадна размышляла, подойдет ли ей новая фамилия. Впрочем, какая? За эффектным псевдонимом Довид Кнут (напоминавшим о Кнуте Гамсуне[278], хотя Кнут — всего лишь девичья фамилия матери Довида) скрывались обычное имя и фамилия Давид Фиксман. Ариадна прикинула в уме и то, и другое. Мадам Кнут? Мадам Фиксман? Ее совершенно не смущало, что она решила выйти замуж в третий раз, да еще сейчас, когда была на последних месяцах беременности от второго мужа, которого все равно собиралась бросить.

«Она была очень красива. Тонкое, продолговатое, смуглое лицо, густые черные волосы до плеч, карие глаза с длинными-длинными ресницами (…) Кнут был темнокожий, сухой, нервный, с резкими движениями. Его черные круглые глаза пойманной птицы оживляли худое подвижное лицо, которому нос с горбинкой придавал выражение беспокойства, энергичности и печали»[279], — вспоминал французский поэт Клод Виже.

В больнице пахло карболкой, йодом и еще чем-то специфическим. Медсестра в накрахмаленном фартучке любезно показала Ариадне дорогу, и она вошла в большую общую палату, где не сразу узнала Кнута.

Худой, большеносый и обычно смуглый, теперь Кнут был бледный, весь в синяках и кровоподтеках. Табличка с температурной кривой на спинке кровати показывала тридцать восемь градусов.

— Как я вам рад, — улыбнулся Кнут.

— Тебе, — поправила Ариадна и тоже улыбнулась, окончательно решив стать его женой.

Она восторженно смотрела на своего избранника, который рассказывал что-то смешное о соседях по палате.

«…на ее пути появился Кнут — влюбчивый поэт, талантливый и остроумный малый, в своих стихах затрагивавший привлекавшие его библейские темы таким тоном, словно он по меньшей мере был свидетелем потопа. Я, конечно, далек от мысли, что она способна была подчинить его своим прихотям. Нет, им просто было по пути, им было почти предназначено сойтись именно потому, что они друг друга взвинчивали и друг друга своей неуемностью заражали»[280], — писал хорошо знавший их обоих русский журналист Александр Бахрах.

К ним подошла круглолицая, кудрявая докторша со светло-серыми, почти прозрачными глазами и обратилась к Кнуту по-русски. Ее звали Ева Циринская[281] (в замужестве Киршнер). Она проходила практику в этой больнице и присматривала за Кнутом, которого знала по литературным вечерам, часто устраивавшимся в Париже.

Кнут познакомил Ариадну с Евой, назвав ее «спасительницей», и сказал, что после следующей автомобильной катастрофы будет проситься только в Кошен.

Ариадне Ева сразу же понравилась, чего почти никогда не бывало.

— У вас высокая температура, — сказала Ева Кнуту.

— От хорошеньких женщин меня всегда бросает в жар, — ответил Кнут.

Ариадна еще раз внимательно посмотрела на Еву.

Когда та ушла, Кнут сунул руку под подушку, вынул оттуда письмо и протянул его Ариадне.

— Вот, прочтите. Прочти, — поправился он.

Письмо пришло из Вильно и было написано по-русски. Незнакомая женщина писала, что уже несколько дней не может успокоиться, потому что ей приснилось, будто у Кнута, которого она не знает, но очень любит его стихи, случилось несчастье. Муж уговорил ее написать Кнуту и спросить, как его здоровье.

Кнут не мог успокоиться: как раз в тот день, когда на него налетела машина, совершенно чужая женщина в далеком Вильно почувствовала, что его жизнь в опасности!