Глава 1
Детский дом, с которого начинаются события этого рассказа, располагался в старинном каменном здании с высокими колоннами и огромными бальным и гостиным залами, кои сейчас в несколько рядов занимало бесчисленное количество двухъярусных коек, до отказа набитых несчастнейшими из людей. Само же здание нашло свое место в восточной части Германии, в свою очередь, отошедшей Советскому Союзу сразу после Второй мировой войны. Роскошь у Советов была не в почете, да и число беспризорных детей в послевоенный период оказалось достаточно пугающее, потому старинный дворянский особняк взмахом перьевой ручки превратился в заведение, удовлетворяющее двум этим задачам. Трехэтажное здание предусмотрительно поделили на женскую и мужскую половины и, кроме вышеописанных колонн и залов внутри, множество комнат и кабинетов приспособили под ясли для совсем юных малышей и служебные помещения.
Вокруг самого особняка раскинулись обширные пространства запущенного английского сада с множеством дорожек, кустов, лавочек и воспользовавшихся свободой от стеснения старинных деревьев, повидавших немало царственных персон на своем веку. Нередкие гости, приезжавшие сюда перед войной, могли любоваться искусными скульптурами в древнеримской стилистике, но полуголые торсы женщин и мужчин уж точно не должны были ласкать взор юных глаз. К тому же неизвестные герои ушедших эпох не соответствовали требованиям новой политической системы.
В семистах метрах от особняка находилась школа, куда и отправлялась учиться беспризорная детвора. Там же получали знания и обычные дети из города. Крайне унизительно казалось детдомовским ребятишкам вышагивать до нее четким строем между другими свободными людьми. И хуже того, под бой пионерских барабанов. Некоторым воспитателям это почему-то ласкало слух. Совсем юные держались за ручку со своей парой. Те, что повзрослее, пытались идти, засунув руки в карманы, словно шли сами по себе. Мальчишки благополучных семей смотрели на такие походы с издевкой.
***
Нельзя не согласиться с той мыслью, что любое место, где живут люди, может быть не таким уж и плохим, даже очень неплохим, если бы сами люди, по эгоистичным причинам, не старались превратить его во что-нибудь изысканное до омерзения. Можно до бесконечности винить в этом человеческую природу, но здесь я думаю, не стоит об этом рассуждать слишком много.
Детский дом не был исключением из правил, так сказать, самых человечных взаимоотношений. Каждый там, в бегстве от эмоциональной и материальной нищеты и несвободы, занимался тем, что отбирал друг у друга малейшие крупицы неожиданно привалившего счастья. И они переходили от одного к другому – от слабого к самому твердолобому, от умного к самому твердолобому, от самого маленького ну опять же к самому твердолобому. Ладно, если бы оно было только материальным. Но лишь стоит только улыбнуться, вырвать, черт возьми, отвоевать из этого гнилого мирка крохотный кусочек счастья, как из какого-нибудь угла шипела очередная змея: «Что зубы скалишь, жизнь, что ли, веселая?»
Невероятно трогательными казались события, когда щедрые на любовь дальние родственники раз в год, а если повезет, и дважды, отправляли своим золотцам посылки со всякой вожделенной здесь снедью. Как правило, небольшая коробочка вскрывалась и тщательно проверялась на предмет исходившей опасности. Затем выставлялась на общий стол. Виновника торжества поздравляли, с чем его следовало поздравить, и далее, будто по команде, сотни рук одновременно врывались в глубину подарка судьбы. Словно после разрыва гранаты, секунды спустя на столе валялись куски картона, разорванные обертки, крошки шоколадных плиток и драные полиэтиленовые пакеты. Вокруг места события тоже ни души, точно бы ничего и не произошло. Позже, конечно, все награбленное вынималось из карманов и тайком поглощалось. Новеньким было невдомек, ведь работать следовало двумя руками. Можно и даже нужно резче толкаться плечами, и ничего зазорного в этом нет. Но наука приходила с первого раза. Гордо стоящих и с сытым надменным видом взирающих на такое явление природы со стороны не находилось.
Увы, несмотря на всю армаду воспитательных мер, характеры и таланты многих мальчишек, а иногда и девчонок, зачастую оттачивались отнюдь не в лучшую сторону. И если взглянуть тогда на детей взрослым и опытным взглядом тюремного надзирателя, то можно легко предположить, кто и кем встретит свою взрослую жизнь и достойную старость. В общем, несмотря на все старания, немалая часть невольных обитателей детских домов стабильно наполняла тюрьмы.
Тем не менее, это совсем не вина детей, когда они отказывались признавать ценности цивилизованного общества. А тем более, не стоит им указывать на их нежелание стать маленькими, но, конечно же, важными винтиками большого человеческого механизма. Почти каждый из них имел хотя бы одного из родителей и, следуя логике, пережил самое грандиозное предательство в своей недолгой жизни, на какое только способен человек. За измену родине и в лучшие времена вели на эшафот, и если глубоко не вдаваться в подробности, то здесь имела место показная верность куску земли или клочку цветной тряпки, нанизанной на палку. Но, черт возьми, никогда за собственных детей. Хотел бы я посмотреть на вас, когда бы вы узнали их приключения на пути во взрослый мир. Сравнили свои крайние неудобства с их жизненным опытом. Одни только их глаза бывают едва ли менее выразительнее тех глаз, с фотокарточек истощенных узников концентрационных лагерей времен фашистской Германии.
Итак, чем же знаменит 1989 год? А знаменит он тем, что 9 ноября Берлинская стена наконец-то рухнула и дала старт развитию нашего сюжета. Вернее, события нашего рассказа начинаются вблизи этой даты. Перед этим в заведении витало немало разных надуманных слухов, и большинство из них не внушало подлинной радости. Кому достанутся дети, спрашивали все, и чаще задумывались над этим сами виновники вопроса. Останутся ли они на месте, или их отправят на четыре буквы, в глубину снежного королевства? До самой последней секунды вопрос так и висел в воздухе. В конце концов, старший воспитатель построила всех в расположении и объявила о начале новой жизни в новой стране, но, разумеется, на прежнем месте.
– Доброго вам дня, граждане единой Германии, – провозгласила она.
Глава 2
Его звали Курт, и был он одним из тех, с кем в детском доме даже отъявленным негодяям не хотелось иметь никаких дел. Каждый молокосос здесь понимал, что, столкнувшись с ним, не на словах, а на деле рискуешь познать, насколько он силен, умен, а главное, опасен. Потом уже не будет ни одного шанса вернуть свой статус, ни единой возможности довольствоваться теми же привилегиями, что были доступны прежде. А Курт никогда уже не переставал напоминать негоднику об ошибке на жизненном пути. Так и будет держать в черном теле, пока тот не покинет заведение. И если Курту что-то приглянется, то без лишних церемоний присвоит себе. Ему нужнее, и все тут. Возрази, и совсем твое дело пропащее.
Конечно, врагов он нажил себе немало. Но, что стоит отметить, оградой единомышленников он тоже не спешил себя окружить, как обычно это происходит в жизни. То ли род людской ему наскучил, то ли навыки управленца проявились в нем в столь раннем возрасте… Хотя это скорее воспитание. Потому друзей у него однозначно не было, а подхалимы и вовсе обходили его стороной. Вот он и жил этаким ястребом, вечно голодным и одиноким, но почему-то удовлетворенным этим. В точности осознающим, что и зачем он делает.
Внешне он выглядел не столько взрослей, сколько серьезней парней своего возраста. Замечу, что многие из воспитанников были старше его на период описываемых событий. Иногда на три-четыре года. Да и с виду он не был этаким задирой-бойцом, что часто озадачивало любопытствующих. Наглецом – может быть, лицемером – отчасти, но отнюдь не поклонником кулачных боев с мятыми ушами, сбитым носом и разросшимися надбровными дугами. Нет, напротив. У него было вполне приличное лицо молодого человека совсем не рабоче-крестьянского класса. Этакий подтянутый, сдержанный потомок интеллигентной семьи, может быть, от политики или высокого искусства, со свойственными их сословию манерами и тонким складом ума. Любой, кто бы встретил его впервые, не имел бы какие-либо нелицеприятные предубеждения относительно него. Но став ему врагом, побаивался бы и ненавидел всей душой. Гремучая смесь его железной воли, невероятной силы, решимости и отличных манер ввергала в безумную пляску мыслей разум пытавшихся раскусить его людей.
Генетика одарила его более рельефными пропорциями тела, чем его обычных сверстников. А пышная копна волос отливавшим на солнце нефтяным блеском с ума сводила всех девчонок и старших, и младших групп. Хотя правилами не позволялось носить длинные волосы, вернее, длиннее, чем стрижет машинка, но только его персонально эти правила обходили на трех заключительных классах обучения. Ему позволили потому, что какой-никакой, но порядок в детском доме держался на нем. И только благодаря его влиянию самые беспринципные мальчишки довольствовались тем, чем им позволялось довольствоваться уставом заведения.
Прямой римский нос не скрывал уверенного в себе человека, выраженный подбородок, а между ними сияла постоянная то ли улыбка, то ли усмешка, будто вся жизнь была для него и удовольствием, и приключением, и глупой иронией. С трудом удавалось различить сквозь нее настоящие эмоции и настроения, витающие в его голове, но лишь его взгляд говорил за него.
Словно сатана, взиравший из дыры в ад, были его глаза, когда в нем закипала ярость. Черные, как агат, на неподвижных белках. Будто гигантские хелицеры паука-птицееда, замирали в дюйме от лица противника, осмелившемуся выдержать его взгляд. Невольно у храбреца мысли разлетались по углам, а сердце металось как бешеная канарейка. Что делать, чтобы выдержать, чтобы не показать свою слабость, чтобы достойно выйти, да господи, просто сбежать без оглядки из этой глупой игры? Но голова затуманивалась, слезы текли ручьем, он часто моргал будто первоклассник, он проиграл.
Что совершенно точно не нравилось Курту, так это поднимать свой голос. Никто в его присутствии этого также не делал. Всегда спокойно, вдумчиво, взвешенно. А уж тем более, никто его не видел раздраженным. Хотя не знаю, что было хуже: его гневный взгляд или болтовня? Обычно он был немногословен, но, бывало, если и открывал свой рот, то кому-то обязательно становилось плохо. Жестокие расправы всегда заканчивались поучительным монологом, слишком заумным для любого подростка.