— Удачен ли был путь?
— Вполне удачен, слава богу. А как идут Ваши дела? Надеюсь, успешно?
— Дела, конечно, идут неплохо. Но было бы совсем замечательно, если бы эти вот оболтусы трудились как полагается, а не отлынивали. Ты представляешь, пан Макс: Новак дошёл в своей лени до того, что скамья от кожаных штанов отлипла тут же, как он с неё поднялся! Придётся теперь ту мочу, которую он сварил заместо пива, свиньям выливать. Это сколько ж хозяйского продукта впустую изведено? А я, между прочим, за тот солод, хмель и жито со своего кошеля плачу, бесплатно никто не подарит!
— Что-то не пойму: как связаны скамья и пиво?
— Неужели, пан Макс, у тебя на родине пиво не варят?
— Варят, как же без пива…
— Верно, без пива — никак: от плохой воды люд животами скорбеет. Значит, умный человек завсегда пиво пьёт. А раз он умный, то пиво выбирает хорошее. А хорошее пиво — это только такое, которым можно полить скамью, а после, усевшись в кожаных штанах сверху, протащить эту скамью несколько шагов. Ну, а этот лодырь, — пивовар ткнул прутом в сторону успевшего натянуть штаны и ховающегося за спинами товарищей подмастерья, — только добрый продукт зазря перевёл! Ну, да ничего! Всыпал я ему от души: надо бы поболее, но за-ради твоего прихода остальные вицы прощаю. А вот кашу и пиво отныне будет получать только в треть прежнего, пока не покроет расход! Понял, Новак, курвин сын?
— Понял, пан мастер, покорно благодарю за такую милость! — согнулся в поклоне юный бракодел.
— Ну, а раз понял — так что встал кокорою? Живой ногой пошёл работать! И вы все — нечего толпиться: до обедни времени ещё много, принимайтесь за дело, дармоеды. Стасек! А ты куда помчался? Ну-ка, притащи нам мису кнедликов с солью да пиво!
Да, по всему видно, что ежовые рукавицы придумал если и не сам мастер Патрикей, то явно кто-то из его ближайших родственников. Ученики и подмастерья рассыпались по пивоварне во мгновение ока. Мы же со старшиной цеха Святого Лаврентия уселись за здоровой бочкой на перевёрнутые глиняные макитры высотой мне по колено. Мастер собственноручно нацедил свежего пива в обливные кружки, притащенные вместе с солеными кнедликами учеником-подростком, и весьма вежливо поинтересовался: куда это я скрылся на целую неделю, а также — как обстоят дела со средствами на мой вступительный взнос в братство?
Услышав, что с деньгами и арендой помещения у меня всё в порядке, Гонта ещё больше подобрел и распорядился, чтобы один из учеников притащил со второго этажа харатью и чернила с перьями.
— Ну, раз всё в порядке, господин Белов, сейчас составим знамено о том, что я принял твои две марки за вступление в братство и обсудим, каким шедевром ты собираешься угостить мастеров на братчине и когда это произойдёт…
— Охотно, мастер Патрикей! Вот только не вижу здесь весов для монет. Может, отправимся к меняле?
— На что нам меняла?
— Как на что? А каким образом пересчитать соотношение золотых монет и серебряной марки?
— Вот как? Ты собираешься внести всю сумму золотом?
— Не уверен, что его хватит, так что пришлось прихватить с собой немного серебра.
— Тогда чего же, спрашивается, мы тут сидим! Пойдём же в Лаврентьевскую капеллу, пока отец Пётр не ушёл.
Недоумевая, какое отношение имеет некий отец Пётр из Лаврентьевской капеллы к товарно-денежным отношениям вообще и к моим финансам в частности, я послушно двинулся вслед за торопливо шагающим Гонтой.
Через пять минут после того, как покинули пивоварню, мы добрались до маленькой — не выше трёх с половиной метров — башенки с шатровым куполом, увенчанным деревянным крестом. Отца Петра разыскивать не пришлось: совсем ещё молодой, но уже подслеповато щурящийся слезящимися глазами, священник сидел на ступеньке часовни, и, ловко поворачивая чурочку, зазубренным тесаком щепал лучину.