С. 191. Вся равнина покрыта // Сыпучей и мягкой известкой. — Ср. «Скоро заморозь известью выбелит тот поселок» («Сорокоуст», авг. 1920); «Голубая страна, обсыпанная известкой» («Пугачев», 1921) — упоминание известки соотносит образ с темой «строительной жертвы» (Аф. II, 83–85, 109–110; см., напр., Ветловская В. Е. Творчество Достоевского в свете литературных и фольклорных параллелей. «Строительная жертва». — Сб. «Миф — фольклор — литература». Л., 1978, с. 81–113).

И деревья, как всадники, // Съехались в нашем саду. — «В последний вечер перед смертью Есенин сказал: “Ведь все твои стихи знаю наизусть, вот даже в последнем моем стихотворении есть твое — «Деревья съехались как всадники»”» — Н. А. Клюев в изложении Н. И. Архипова (цит. по статье А. И. Михайлова — газ. «Красное знамя», Вытегра, 1992, 13 авг., № 95).

С. 192. Что же нужно еще // Напоенному дремой мирику? — Ср. из поэмы В. Маяковского «Люблю» (М., 1922):

Мирик — окказионализм: мирик-мирок по модели таз-тазик, т. е. уменьшенный мир. У Есенина, явно полемически по отношению к Маяковскому, в качестве определения поэта — человека, мир в себя вбирающего и мир в себе заключающего. В близком значении «мирик» использован Маяковским в дарственной надписи Лиле Брик на авантитуле кн. «Лирика», М.; Пг., 1923 г.:

(факсимиле надписи, воспроизведенной Л. Брик 14.3.1948 — в кн.: Автографы поэтов серебряного века: Дарственные надписи на книгах. М., 1995, с. 375).

О своеобразном поединке Маяковского и Есенина — «двух столпов Москвы и всей России» — на литературном вечере, посвященном открытию занятий в Высшем литературно-художественном институте (Москва, 1 октября 1923 г.) вспоминал Р. М. Акульшин (Р. Березов) (РЗЕ, 1, 244–247). Н. Н. Асеев, слышавший «Черного человека» в исполнении автора, писал в воспоминаниях (1926): «Я, похвалив его поэму, указал тут же, что по основному тону, по технической свежести, по интонациям она ближе к нам, в особенности к Маяковскому» (Восп., 2, 316).

С. 193. И летит моя трость... — Лирическая аллегория Есенина соотносится с символикой IX главы (часть 4, кн. 11) «Черт. Кошмар Ивана Федоровича» романа Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы», где «Иван запускает в своего незваного собеседника стаканом с остывшим чаем ‹...› как их общий “предшественник” Мартин Лютер (имя которого упоминается в сцене Достоевского) запустил, согласно преданию, в черта чернильницей» (Долгополов Л. Степень точности, с. 102).

Мировая традиция темы двойников и двойничества, по мнению исследователя Отто Ранка, изучившего обширный материал по этой теме, позволяет трактовать «“убийство двойника”, которое так часто встречается ‹в литературе› и через которое герой хочет оградить себя от преследований своего собственного “я” ‹...› как самоубийство» (в его кн. «Der Doppelgänger», 1914, гл. 7, пер. с франц. М. Никё: см. Никё М. Поэма С. Есенина «Черный человек» в свете аггелизма, с. 196). Трость как орудие борьбы с нечистой силой своеобразно характеризует героя Есенина. По народным поверьям и быличкам, колдуна и прочую нечисть действительно нельзя убить обычной пулей или другим предметом, но можно медной пуговицей, оторванной от кафтана или определенного рода палкой, головешкой. В могилу нечестивого покойника, колдуна вбивают осиновый кол (см. былички и бывальщины села Константинова, в кн.: Панфилов 1, 218, 220, 222, 231). О битье нечистой силы кольями см. также в кн. С. В. Максимова «Куль хлеба. Нечистая, неведомая и крестная сила», с. 345.

С. 194. Что ты, ночь, наковеркала! ~ И — разбитое зеркало... — См. эпизод, рассказанный П. И. Чагиным об этой рифме и стихотворении Мея (относится к 1924–1925 гг.), когда Есенин, скорее всего, «проверял» свою поэтическую находку: «Как-то меня спросил Сергей Александрович, какая может быть рифма к слову “зеркало”. Я подумал и сказал ему, что у Мея есть стихи:

Сергей применил эту рифму в “Черном человеке”. В его душе уже тогда, видимо, бродили трагические, самобичующие строки этой поэмы» (Чагина М. А. У истоков «Персидских мотивов» — газ. «Лит. Россия», М., 1970, 2 окт., № 40, с. 10–11).

Об увлечении Есенина Меем вспоминал И. В. Грузинов: «1919 г. ‹...› Есенин увлекается Меем. Помню книжку Мея, в красной обложке, издание Маркса. Он выбирает лучшие, по его мнению, стихи Мея, читает мне. Утверждает, что у Мея чрезвычайно образный язык. Утверждает, что Мей имажинист» (Восп., 1, 364).

Философская трактовка зеркала перекликается с пониманием зеркальности в поэзии символистов, см. в кн. К. Бальмонта «Морское свечение». СПб.; М., ‹1910›, которая была в личной библиотеке поэта: «...чарующее яйцевидное зеркало овальным ликом своим уводит мечту к жизни, в которой царствует Демон, отвлекающий душу от самой себя, проводя перед ней миллионы масок. У души ‹...› три врага: Diablo, mundo y carne, Дьявол, мирское и плоть. Скажем по-нашему: жизнь. ‹...› Широта этой оправы говорит о степной воле крылатой души неугомонного бродяги...» (с. 134–135).