— Сердешная ты моя, горемышная! Петьку-то взяли, наверное? Ой, горе ты горькое, извелась ты вся, сама на себя не стала похожа, — причитала Катерина, обнимая дочь.

Гурьбой девки и бабы встретили солдатку Лушу, и каждая по-своему старалась обласкать ее.

— Ну будет реветь-то, не с позором встречаем тебя, судьба, видно, такая твоя. Не одна ты, хватит и на тебя картошки-то, — грубо, но с участием уговаривал Лушу Федька, расталкивая баб и забирая Павлушку. Но тот задал такой концерт, что невольно привлек внимание всех. Успокоился же только, когда вошли в избу и бабушка сунула ему что-то в рот.

Пташкой выскочила Луша к палисаднику в объятия подружек. Больше года она не была в Починках, и ей все казалось таким милым, родным, прекрасным. С трепетом прошла она стежкой через огород к Вершкам; таким же таинственным и прохладным он встретил ее. Привычной рукой зачерпнула Луша бадейку в роднике и, поднявшись в огород, долго ласкала у шалаша ликующего пса. Каждый кустик и деревцо были такими родными. Потом прошла на гумно; с непривычки больно кололся щетинами скошенный луг. Крестьянский люд готовился к молотьбе. Мал и стар высыпали на гумна. Скирда пахучего сена так и манила к себе, воскрешая у Луши память о детских годах. За гумном, на возвышенности за оврагами, виднелись Раменки с колокольней. Радостные воспоминания всколыхнули грудь — ведь все это было таким родным и милым. Слезы почему-то выступили на глазах, Луша глубоко вздохнула и тихо пошла ко двору, успокоенная и обласканная теплотою родной деревни.

Луша быстро влилась в деревенскую жизнь, да и очень кстати была такая пара рук в хозяйстве, особенно в уборку хлебов. Немного отвыкла она уже от деревни и поэтому первые дни смертельно уставала от работы. Павлушка как-то сразу обжился. На свежем деревенском воздухе и простых харчах, да и особенно при бабушкиной заботе он расцвел.

Всю осень провела Катерина с семьею в напряженном труде и только с первым снежком очнулась от тяготы. Федор усиленно копался с салазками, готовя свой товар на базар в Н. Женщины приступали ко льну, конопле и шерсти. С чердака достали Лушин еще новый ткацкий станок, и потянулись длинные зимние вечера за тканьем холста и изготовлением дерюг.

На посиделках набивалась полная изба девок и ребят, и работа вперемежку с песнями тянулась в Катерининой избе часто далеко за полночь. Почти всегда это веселье сопровождалось пляской под гармошку. Зато и доставалось Луше по утрам выгребать лопатой шелуху от подсолнечных да тыквенных семечек, В этой компании началось детство Павлушки. Очень рано он окреп и после нового года впервые, ко всеобщему восторгу, самостоятельно протопал от лавки до станка. Первую свою годовщину он отметил тем, что вечером, развеселившись не в меру, засадил в ногу большую занозу, а потом дико заревел, когда девки гурьбой схватили его и при свете лампы ее вытащили.

К весенним капелям у Луши зародилась думка, ведь как ни есть, а она «отрезанный ломоть», и ей надо думать о себе. Время городской жизни сумело прочно врезаться ей в душу. Вспомнила она заводских женщин и мужиков, разнообразные и многолюдные городские пирушки, и потянуло ее в город на завод. Посоветовавшись с матерью, еще до полой воды, с Федькиными изделиями на возу тронулась она в город. Приурочено это было к поре, когда Павлушку надо было отнимать от груди. Без особых переживаний он расстался с матерью, так как бабушкины ласки были для него слаще всего на свете. Да и Катерина, к своему удивлению, не чаяла в нем души.

Весной, когда обсохла земля и трава изумрудным ковром расстелилась перед дворами, Павлушка целыми днями щебетал среди цыплят, утят и прочих безобидных своих сверстников.

Луша по прибытии в город, при сердечной заботе крестного Никиты Ивановича, сразу устроилась крановщицей в тех пролетах, где раньше работал Петр Владыкин. За свою сноровку, расторопность и отчасти, вероятно, и за миловидность заводское начальство установило ей хорошее жалованье, а Маревна, ее новая хозяйка, заботливо взяла ее под свою опеку, выделив переднюю угловую комнату. Быстро освоилась Луша на новом месте, да и старые Петькины друзья по вечерам не забывали ее. Павлушку она помнила по-матерински и при всяком удобном случае с починкскими гостями посылала ему гостинцы и что-нибудь из одежды. Павлушка был наряднее всех деревенских ребятишек, и Катерина в душе всегда гордилась этим.

В один из праздничных дней, разряженный в самое лучшее, он сидел на скамеечке у палисадника и уплетал присланный матерью пряник.

— Ах, какой красавчик, загляденье. И не парень, пышка на меду! Чей же ты будешь, мой ненаглядный? — как ворона, подскочила к Павлушке бабка Солоха, и как Павлушка ни отбивался, она насильно поцеловала его и сунула ему в руку маленькую лепешку. Недоверчиво и пугливо смотрел мальчик на старуху.

— Кушай, кушай, родненький! Ну что ты так боишься, откуси хоть немножко моего гостинчика, — теребила она его ручку, в которой он крепко держал ее гостинец, потом отошла оглядываясь на мальчика, Павлушка глубоко вздохнул, поднес лепешку ко рту и откусил от нее.

В это время Катерина поднималась из оврага и увидела старуху, остановившуюся около Павлика. Сердце у нее оборвалось, и тревога охватила душу.

— Брось, брось, выплюнь! — закричала она, подбегая к мальчику и, одной рукой вытаскивая изо рта откусанный кусочек, другой отняла у внучка Солохин гостинец.

Бабка Солоха жила в Сельникове, в стороне от всей деревни в полуразвалившейся избенке, совершенно одинокой. По всей округе ее называли колдуньей и, встречаясь с ней, люди подолгу крестились, творя молитвы.

Павлушка совсем не понимал, почему бабушка вырвала лепешку и растоптала ее, разразился поэтому сильным плачем. Вечером он раньше обычного лег спать в сельнике под пологом с бабушкой, и ночью спал очень тревожно. Катерина долго наблюдала за ним и ночью усердно молилась Богу, но тревога ее все больше возрастала. Проснулся мальчик на рассвете и начал болезненно хныкать. Кушать утром он не захотел, но бабушка уговорила его, накормила и отправила в палисадник с пряником в руках. Через некоторое время Павлик сильно заплакал и не переставал, пока бабушка не выбежала к нему. При виде ее он уткнулся ей в фартук и стал проситься на руки; под ногами куры доклевывали нетронутый пряник. К обеду мальчонка слег в постель и тихонько стонал. От всякой пищи он отказывался, а к вечеру неузнаваемо осунулся. Всю ночь Павлушка метался в бреду, приходя в себя, беспрерывно плакал.

Через две недели он перестал подниматься, а затем и вовсе не мог держаться на ногах. Стоны его почти не прекращались. Ночами бабушка носила его на руках, то и дело выходя из избы на улицу. Сколько всякого люду попере-бывало у Катерины; предлагали разные травы, коренья. Ходила она по знахарям, по монастырям и лекарям, но Павлушка таял с каждым днем, почернел и высох в щепку. С большим трудом удавалось разжать ему рот и влить что-либо из жидкого. Увидев сына в таком состоянии, Луша с воплем упала перед люлькой. Целыми днями она в слезах сидела у него, но мальчик ее совершенно не узнавал.

Через неделю Лушу насильно оторвали и увезли обратно в город. Павлушкин недуг вызывал сожаление у всех окружающих, так что, проходя мимо Катерининской избы, люди с сожалением посматривали на окна и, крестясь, шептали про себя: «Господи, помилуй!»

К концу весны мальчик превратился в скелетик, обтянутый кожей. Спать он совершенно перестал, вместо крика — хрипел, а потом перестал и хрипеть и лишь временами судорожно открывал рот. Люльку его переставили под образа. Однажды на рассвете Катерина прислушалась. Мальчишка не подавал никаких признаков жизни: глаза его были закрыты, не моргали, губы плотно сжаты и через большой промежуток времени открылись лишь на мгновение. Катерина упала на пол и с сильным воплем заголосила на всю избу.