– Я должна отзываться на Мию? – голос мой слегка дрожал.
– Ты боишься пользоваться этим именем?
Я помотала головой. Пальцы продолжали вытягивать нитки из пледа на моих коленях.
– Оно кажется неправильным. Это имя принадлежит кому-то другому.
– Да, это так. Оно принадлежит твоей части. Ты уцепилась за него, пытаясь сохранить хотя бы осколок своей прежней жизни. Мия была твоей надеждой.
Если Мия была моей надеждой, то чем же тогда была Лея? Не поднимая глаз, я наматывала нитку на палец, так чтобы кончик сильно покраснел.
– Ты хотела бы, чтобы я называла тебя Леей? – спросила доктор Маршалл, наблюдая, как я медленно разматываю нитку, чтобы кровь отхлынула от кончика пальца.
Похоже, очередной вопрос с подвохом. Если я отвечу честно, она, вероятно, нацарапает в своем блокноте, что мое психическое состояние нестабильно, я безнадежно неспособна воспринимать реальность. Мне казалось, я знаю, что хотели услышать от меня доктор Маршалл и родители, но не могла заставить себя дать им это. За короткий промежуток времени, проведенный в больнице, на меня свалилось столько всего: подробности о Джуди, встреча с родными, правда о Мие. Каждая новая деталь становилась для меня болезненным взрывом.
Обдумывая вопрос доктора Маршалл, я поймала себя на мысли, что очень скучаю по своей комнате в подвале, по знакомой обстановке. Я так долго мечтала выбраться оттуда, что никогда не задумывалась о ее ценности, если мне это и впрямь удастся. Откуда мне было знать, что Лея развеется как дым, стоит мне открыть дверь. Небывалое горе когтями раздирало меня изнутри.
Все считали чудом, что я нашлась, но как они чувствовали бы себя на моем месте? Мия перестала существовать, и Лея тоже умерла. Я превратилась в пустую оболочку.
Хотите честно? Я скучала по Лее. Я скучала по своей жизни. Я скучала по Матушке. Я была ничем.
20
Запястье свободно. Я коснулась бледной кожи на месте иголки от капельницы. Болит немного. Я надавила сильнее, по запястью разлилась боль. Это было приятно и странно успокаивало.
Снова и снова я терла, тыкала и сжимала запястье, возвращая себе малую часть своего я, которого лишилась в тот день, когда меня нашли. Не так уж и много, но хоть что-то.
Вскоре от всех этих манипуляций запястье у меня онемело. Я неохотно выпустила его и взяла пульт от телевизора. За последние несколько дней я привыкла держать телевизор постоянно включенным. Когда приходили посетители, то есть почти все время, я неохотно убавляла звук, но отказывалась выключать ящик. Пару ночей назад одна из медсестер попыталась отключить его, когда я уже заснула, но я тут же открыла глаза и включила его снова.
Я начала уставать от сочувственных улыбок со всех сторон. Словно всем очень жаль, но никто не знает, что сказать. У моих собеседников жалость отпечаталась на лице. Многие годы я страстно мечтала, помимо солнца, о человеческом общении, о возможности завести друзей, но и вообразить не могла, что все станут меня жалеть. Это было отвратительно.
Телевизор помогал отвлечься, я могла смотреть на людей, которые понятия не имели, кто я такая. Персонажам на экране не было до меня дела, пока я не переключалась на новостные каналы. Те, похоже, пяти минут не могли прожить без упоминания обо мне. Вся моя жизнь за последние десять лет оказалась под микроскопом. Фотографии подвала гуляли по всем каналам. В резком свете телевизионных ламп он выглядел гораздо хуже, чем в моих воспоминаниях. Пустые книжные полки словно ограбили. Они не всегда были такими. Когда-то на них у меня располагалась славная подборка книг. Нигде в новостях не упоминали, как книги помогли мне выжить, обеспечив убежище. Это казалось фальшью, искажением моей реальной жизни. Книги помогали мне сохранять Мию живой.
Я резко переключила канал, когда в кадре мелькнула моя кровать, и остановилась на мультике с яркими персонажами, каждые пару минут исполнявшими веселые песенки. Я редко смотрела мультики, но понимала их притягательность, особенно для ребенка. Песенки так и призывали к танцам и веселью. Я хотела, чтобы они развеселили и меня. Мне хотелось порхать по палате, распевая песенки вместе с лесными зверюшками. Что угодно, лишь бы не думать о кадрах новостных каналов. Я могла объяснить пустые книжные полки, но моя постель с прокисшими простынями и железной цепью – другое дело. Это было ужасно, и все это видели. С этого момента я стала избегать новостных передач любой ценой. Держать в своих руках пульт от телевизора было маленькой роскошью, заставлявшей меня чувствовать себя всемогущей. В отличие от жизни с Джуди, я могла смотреть что хочу и когда хочу.
Я слишком увлеклась пытками над своим запястьем, чтобы в полной мере осознать, что означает отсутствие капельницы у меня в руке. Я могла встать с кровати и выйти из комнаты, если захочу. Никто не говорил, что я должна тут сидеть. Все напоминало мне о свободе действий. На протяжении двух недель в больнице я была слишком слаба – меня хватало только на еду, сон и туалет. Единственный раз мне пришлось выйти из своей палаты, когда санитарка возила меня в кресле на какой-то анализ.
Я только недавно перешла на новый уровень – отдых на стуле в собственной палате. Это был огромный прогресс для сеансов с доктором Маршалл. Сидя на стуле, я чувствовала себя лучше. Не такой уязвимой.