Моторная лодка оказалась явным самоделом – хлипкая, фанерная, от заведенного мотора ее колотило крупной дрожью. Испуганная плавсредством Ксюша спрыгнула бы обратно на берег – но было поздно: покрытая серой творожистой массой – смесью снега и льда – вода к прыжкам не располагала. Старик, глядя в расширенные от ужаса глаза виолончелистки, отдал им пахнущее папиросами старое одеяло – прикрыться. Жестом показал: «С головой, с головой!» И, отвернувшись, уже не отрывал глаз от вздымающегося над водой лодочного носа. Маша прижалась боком к Ксюше. Разговаривать было невозможно – рев мотора и ветра с Балтики гудел в ушах одной монотонной нотой. Вскоре поверх шерстяного одеяла небо накидало им еще одно, снежное. Они постепенно согрелись, впав в подобие забытья или транса: перед глазами продолжал косо лететь снег, а за этим рваным ритмом встала серая стена – это залив слился с небом.
Вдыхая запах мокрой шерсти, Маша же все думала о том, что такое – работа при маяке. Одиночество. Однообразие и труда, и пейзажа за окном. Дни проходят, как перебор четок, как смена волн, бьющихся о берег. Перед смотрителем небо да море. Между ними точка – человеческая душа: один на один с Богом. Почти монашеская жизнь. Да нет, больше того – отшельническая. Какие качества необходимы тому, кто сознательно выбрал эту профессию? Замкнутость, угрюмость? Меланхолия? Но ведь, судя по рассказам той же Тамары Зазовны, маленькая Аллочка вовсе не была задумчивой букой, а напротив – живым, балованным ребенком. Будущей красивой и кокетливой девушкой. Что же это за тайна, спрашивала себя Маша, ради которой стоит обречь себя на такое существование? И вдруг, слушая рев мотора и ветра, дрожа всем телом в такт лодке, Маша впервые за все это время по-настоящему испугалась. Сердце сжалось, когда сквозь взвесь соленых брызг и хлопьев снега перед ней встали сложенные из грубых валунов серые стены. Форт Ушаков.
Ксения
Не удивительно, что она выпивала! – думала Ксения, оглядываясь по сторонам. Она, Ксюша, тоже бы начала. Что за забытое Богом и людьми место! Полуразвалившиеся казематы бывших казарм, какие-то ржавые бочки валяются на берегу уже явно не первый десяток лет. Сам форт круглый, как ватрушка, мощная каменная кладка местами черна от сажи. Сверху на крышу нанесло с полметра земли: там перебирает на ветру стеблями высохшая трава, гнутся тонкие голые березки. Битый кирпич валяется под ногами. Войдя под арку ворот, они увидели внутреннюю гавань. Сформированная с помощью бастионов и куртин, сверху гавань с фортом напоминала гигантского краба. Вода тут уже изрядно подмерзла: усмиренная тяжелыми стенами форта волна не разбивала едва успевший схватиться первый лед.
У южной оконечности стоял первый створный маяк – где и служила Алла Анатольевна. А у западной располагался второй – уже лет сто не используемый по назначению. Ежась и с нежностью вспоминая об оставленном в лодке старом одеяле, Ксюша пыталась вспомнить, что успела прочесть об Александровских маяках. Что-то про защиту глубоководного фарватера от Котлина до Петербурга. Очевидно, как только гавань в Ушакове перестала использоваться, отпала и необходимость во втором маяке, указывавшем курс для входа в порт. Остался только так называемый Верхний маяк. Ксения залюбовалась красно-белой башней, еще более яркой на фоне безнадежно-серого неба. Красавец-маяк! Возможно, дело в пропорциях, к которым в начале XX века еще относились с почтением, даже когда строили нечто индустриальное? А может, в нашу эпоху спутниковых систем навигаций одинокая башня на берегу, что, противясь морской стихии, льет в ночи спасительный свет, – это еще и очень романтично?
– Пошли, – вырвала ее из размышлений Маша. – Дни короткие, скоро опустятся сумерки, и мы ничего не увидим.
Сумерки! Ксения вздрогнула: быть застигнутыми здесь ночью? Одна мысль об этом внушала такой ужас, что она почти бегом припустила вслед за Машей в сторону красной башни.
Тяжелая железная дверь держалась всего на одной петле, тоскливо поскрипывала на ветру. Да и краска, так празднично выглядящая издалека, вблизи оказалась облезлой, свисающей неопрятными клочьями. Кладовка в цокольном этаже была девственно пуста – то ли туристы разворовали все на сувениры, то ли кто-то хозяйственный вывез оставшийся инвентарь. Пахло влажной пылью и мазутом. От цоколя наверх, в маячную комнату, шла ажурная винтовая лестница. Обвиваясь вокруг ствола башни, она занимала все пространство до каменной стены. На каждом из пролетов были прорублены глубоко утопленные в мощную стену оконца. Нижнее, правда, оказалось забито какими-то досками, зато верхние исправно пронзали башню снопами хилого зимнего света. Ксения, не привыкшая к физическим нагрузкам, быстро замедлила темп – лестница оказалась крутой, да и, бросая взгляд вниз, между чуть дрожащих ступеней, она то и дело ежилась: маяк старый, никто его давно не ремонтирует, стоит одной ступеньке хорошенько проржаветь, и… Но Маша шагала уже где-то над ее головой, неуклонно преодолевая ступень за ступенью, все выше и выше, и Ксюша, вспомнив – сумерки! – и пытаясь отладить сбившееся дыхание, старалась от нее не отставать.
Вахтенная комната традиционно располагалась прямо под фонарем – круглое помещение со сводчатым потолком. Стол, стул. Никаких тебе кроватей или, на худой конец, раскладушки – очевидно, чтобы предотвратить сон на рабочем месте. Над столом, на стене, обшитой потемневшим деревом, висела пара ободранных листков. Маша, склонив голову, уже изучала их содержание.
– Похоже на карту района и таблицы с указанием времени восхода и захода солнца, – кивнула она, опершись на облупившуюся столешницу. Ксения отодвинула стул – безликий, канцелярский предмет почти монашеской обстановки – и с облегчением на него опустилась. Вытянула гудящие ноги – боже, а им еще спускаться! Маша продолжала внимательно осматриваться. Как по Ксюше, ничего в этой комнате не было, а если что и было, то уже захвачено в качестве сувениров теми же туристами. Кроме того…
– Даже если и имелась у нее какая-то тайна, почему ты думаешь, что тайник здесь, а не в том домике в деревне, где она жила последние годы?
– Потому, – Маша села на корточки и стала осматривать пыльный пол в потертом линолеуме, – что это место для нее – убежище. Оно само по себе – тайник, в который Аллочка себя добровольно заточила. Одинокое строение на островке с разрушающимся фортом. Никаких деревенских соседей, любопытных подружек-алкоголичек…
Маша сантиметр за сантиметром скрупулезно ощупывала линолеум – ничего. Потом подошла к стене и стала обстукивать деревянные панели, двигаясь от двери к столу, за которым, внимательно на нее глядя, сидела Ксюша. Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук. Они переглянулись. Звук был совсем другим. Ксюша вскочила и вместе с Машей отодвинула стол от стены.
– Тут, – Маша почти ласково провела рукой по дощечке. Беспомощно огляделась – чем бы подцепить? Ксюша дернулась, открыла сумку и, покопавшись во внутреннем кармане, вытащила пилку для ногтей.
– Никакого кокетства. Профессиональная деформация, – улыбнулась она в ответ на вопросительный Машин взгляд. – Виолончель требует коротко подстриженных ногтей.
Маша кивнула, аккуратно провела пилкой по краю доски, нащупала щель и поддела. Дощечка с легким стуком упала на пол. Ксюша сглотнула, глядя в приоткрывшуюся нишу: два кирпича старой кладки были аккуратно выдолблены. На их месте лежал холщовый мешочек в рыжей кирпичной пыли.
– Открывай, – хрипло сказала она Маше.
Маша
– Иди вперед, – Маша разочарованно сунула содержимое мешочка в карман. – Спускайся спокойно, а я здесь еще раз все осмотрю на всякий случай.
Ксюша взглянула на нее с явным сочувствием, но Машу этот жалостливый взгляд только разозлил: да что ж такое! Не может быть, чтобы все усилия, побеги по дворам, крышам и лесам Ленобласти привели вот к такому – бессмысленному – сувениру! Не ожидая, пока Ксюша выйдет за дверь, она снова начала простукивать оставшиеся неохваченными панели, уже от стола – к двери, по часовой стрелке. И так сосредоточилась на звуке, с которым резонировало старое дерево, что не услышала, как спустилась вниз Ксения. Проделав финальный «тук-тук» рядом с дверным проемом, Маша мрачно вздохнула. Ничего. Что ж – последний раз оглядела она круглую комнатку, пора уходить. Скользя рукой в перчатке по неровным от ржавчины перилам, она сбегала по ступенькам вниз, мимолетом кинув взгляд в окошко: сумерки они все-таки упустили. Темнело в пустынном форту, похоже, быстрее, чем в городе. И тут внизу раздались легкие птичьи переливы – заскучавшая без дела и явно испуганная надвигающейся ночью Ксюша насвистывала что-то из оперы. Маша с улыбкой прислушалась: ну конечно, «Сердце красавицы склонно к измене». Несколько банальный выбор для профессионального музыканта, но… Пробегая мимо очередного окошка, Маша увидела и саму виолончелистку. Точнее, Ксюшину макушку, прижатую прямо к красной облупленной стене. Но вот свист, приятнейший, оперный, доносился совсем с другой стороны. Что за?.. Не рассчитав скорости при внезапной своей остановке, Маша чуть не скатилась кубарем с лестницы.