Чем дальше по Литейному, тем медленнее идет Ксения Лазаревна, а когда впереди замаячил Большой дом, и вовсе останавливается, прислонившись к стене здания. Я уж было бросился к ней – вдруг плохо с сердцем? Но тут она снова выпрямляет спину и идет, будто преодолевая встречный ветер, вперед. Честно говоря, мне и самому не по себе: вроде дом как дом, только уж очень огромный и совсем не похожий на те, что вокруг. Рядом же какие стоят? Цветные, старые, маленькие. Уютные. А этот… От него несет холодом – от большущих, будто бельма чудовища, стеклянных окон, от тяжелого гранита понизу и даже от противного желтого цвета штукатурки. Меня передергивает, и я делаю вид, что остановился отдохнуть, а на самом деле – дрейфлю, конечно. А Ксения Лазаревна бесстрашно идет вдоль фасада и с трудом тянет на себя высоченную дверь с медными ручками. Я прохожу мимо, скашиваю взгляд на дощечку справа от входа: «Управление Комитета государственной безопасности по г. Ленинграду и Ленинградской области». Из-за стекла двери на меня зло зыркает человек в форме, и я – стыдно сказать! – отворачиваюсь и припускаю вперед. А как только домина оказывается у меня за спиной – вот же чудеса! – мне сразу становится вроде как проще дышать – и я даже говорю себе: глупости! Холодом несет не от Дома, а с Невы: вот сейчас выйду на нее, прогуляюсь – и домой, греться! Я выхожу на набережную и, услышав знакомый скрежет, бросаюсь к парапету: так и есть! Ура! Ледоход! Ледоход начался! Вот же дурак – забыл фотоаппарат! Ну и что, что погода такая серая! Какие кадры пропадают! Льдины идут огромные, белоснежные – эти с Ладоги наносит. Наш-то, городской лед, посерее будет. Я крепко подвязываю под подмороженным уже подбородком ушанку – все мужчины, спешащие по Литейному мосту, держатся за шляпы, а женщины – за шляпки и платки. Удивительно, думаю я, спускаясь по гранитным ступеням к самой воде, то появляющейся, то пропадающей под наплывом льда. Такой холод, а все равно чувствуется, что вот-вот весна – небо будто стало выше, просторнее, а скоро Нева совсем освободится и из серой станет синей, блестящей на солнце. А потом, щурюсь я в еще совсем неласковое небо, Первомай: в школе будет пахнуть горьковатыми почками – мы заранее поставим в тепло ветки тополей, чтобы листочки распустились к празднику. Девчонки нарядятся в платья народов мира, а мы с мальчишками будем кричать «ура» нахимовцам и суворовцам, таким серьезным и нарядным в своих синих и черных формах, когда они станут строем маршировать по Халтурина… А потом сами промаршируем в колоннах демонстрации трудящихся по Дворцовой и подпевая репродуктору:

А потом корюшка пойдет. Я втянул носом воздух: мне показалось, я уже чувствую ее свежий огуречный запах. «А потом и лето, – думаю я, улыбаясь во весь рот, как малахольный. – Лешка дачу обещал снять, настоящую! Где-нибудь в Каннельярви – мама давно о дачном домике мечтала: чтобы черника с парным молоком, и щавелевый суп, и блины с пенками от варенья. И лесное озеро. Там, на бывших финских землях, этих озер – просто завались! А в дождь стану играть с Лешкой в подкидного дурачка или залягу с томиком какого-нибудь Майн Рида из местной библиотеки – его ж можно читать даже после полуночи, не тревожа мать светом лампы – белые ночи, они и на даче белые ночи. А потом…»

– Ты о чем со старухой говорил? – вдруг слышу я голос за спиной. Вздрагиваю от неожиданности и поворачиваю голову. Ко мне – и надо же было так случайно столкнуться, успеваю удивиться я! – подходит дядя Толя: но как-то странно – вроде как быстро, а вместе с тем пружиня, как, бывает, подбирается к нам, когда идем драться стенка на стенку, лиговская шпана. И лицо у него странное: тонкий рот червяком растянут в улыбке, а глаза – ну ничего себе! – совсем другие у него глаза, чем дома, когда, бывало, он что-нибудь мастерит дочке в углу нашей коммунальной кухни. Не белесые сонные, а напротив – очень живые. И я вдруг страшно пугаюсь.

– О мороженом… – почему-то вру я.

– А зачем ты за ней шел? – щурится он, склонив голову на плечо.

«А вы – зачем?» – хочу спросить я, но не решаюсь.

– Совсем она сдала, – говорю я – ровно с интонациями тети Веры. – Боялся, вдруг сердце прихватит.

– Врешь! – делает он шаг вперед, и я сразу вспоминаю все страшные истории, что рассказывают мальчишки в дровяном сарае. Вот оно, думаю я, замерев и глядя ему в прозрачные жуткие зенки: он был мертвый, а сейчас проснулся, как в страшилке про черного человека с кладбища. А в голове всплывают слова Ксении Лазаревны: плохой человек, хуже шпиона! Так вот оно что! Не отводя от дяди Толи испуганных глаз, я делаю шаг назад: река у набережной нанесла целые штабеля похожих на грязный шифер льдин. Стоя почти вертикально, они двигаются по волнам вверх-вниз, содрогаясь от столкновения с плывущими мимо льдинами. Галоша моя соскальзывает вниз, я взмахиваю руками, с трудом удержав равновесие.

– Ты куда? – дядя Толя начинает спускаться по гранитным ступеням вниз – все ближе и ближе, а я замираю, как соляной столб, и только гляжу, как он вот уже – на предпоследней ступеньке. И тут понимаю – нельзя! Нельзя, чтобы он до меня дотронулся – это как в салках: раз! И проиграл! Я оглядываюсь назад и, резко повернувшись, прыгаю на большую тяжелую льдину в полуметре от берега. Она качается подо мной, я скольжу вперед, пытаясь устоять. И у меня получается! Едва выровняв дыхание, я смотрю на другой берег – до него так далеко – как до луны. Но тут, на этом, стоит страшный человек Ксении Лазаревны: он снимает картуз и вытирает платком лысину, потом качает головой: – Не дури, Колька, давай руку!

Я сглатываю: оттого, что он назвал меня так по-домашнему, по имени, мне почему-то становится только страшнее. Я снова смотрю вперед – на огромное ледяное поле в трещинах. Трещины становятся то уже, то шире, в проемах темнеет вода. Льдины тыкаются друг в друга, будто соперничают за место на Неве: зло скрежещут, наваливаясь на соседку и сминая ее, скрипят, как несмазанное колесо, встают дыбом. «Надо выбирать те, что побольше, – говорю себе я. – И прыгать с них, с одной на другую, как девчонки в классики, вот и все». Вот и все! Проще сказать, чем сделать – я примеряюсь и – рраз! – оказываюсь на гигантской льдине рядом. Как крепкий корабль, та почти не дрогнула под моим весом. Я улыбаюсь, бросаю довольный взгляд на похожий на лазоревую табакерку особняк Нахимовского училища чуть дальше по правому борту. Тут же торчат трубы все еще закованного в лед крейсера «Аврора»: я отдаю ему пионерский салют. Мне становится весело – черная фигура на набережной уплывает все дальше, я слышу, как кто-то ахает на мосту: «Глядите! Мальчонка, мальчонка на льдине!», но даже не оборачиваюсь. Совсем не обязательно, думаю я, перепрыгивать с одной льдины на другую – возможно, мою, как лодку, просто прибьет к берегу. В сторону Малой Невки мой корабль не поплывет, скорее всего, его отнесет к Петропавловке. Здорово! В мае можно туда с ребятами прийти позагорать – правда, они больше там на теток в купальниках пялятся. А купаться в Неве опасно – течение сильное, того и гляди – унесет. Нет, лучше уж поехать на «взморье» на Ваське – где речка Смоленка разделяется на несколько рукавчиков, там вода теплее и дно близко…

Я совсем забываю о дяде Толе и о Ксении Лазаревне в Большом доме, и даже о Томе забываю, хотя о ней думаю почти всегда, особенно когда смотрю на красивое. А сейчас красивое – повсюду вокруг. В ушах победно гудит ветер с Балтики, пахнет водой и весной, над головой кружат удивленные чайки. Внезапно я чувствую толчок, будто чужая льдина наскочила на мой корабль, и оборачиваюсь – дядя Толя стоит у другого конца льдины и улыбается. Между нами метров пять, я испуганно сглатываю – времени изучать соседние «лодки» нет. Я беру короткий разбег и прыгаю на ближайшую льдину, совсем крошку: она опасно кренится, но я снова отталкиваюсь и через секунду оказываюсь на следующей, чуть побольше. Чайки над головой заходятся в визгливом, почти младенческом, крике. Больше не оглядываясь назад, я сигаю с одной льдины на другую, краем глаза отмечая впереди, за Кировским мостом, широкий разлив Невы, блеск Петропавловского шпиля. Сердце гулко стучит в груди, шея под колким шарфом вспотела от испуга. Совсем рядом, даже прыгать особо не надо, оказывается следующая льдина, я делаю широкий шаг и, неловко переместив вес тела, замираю – одна нога здесь, другая – там, с ужасом глядя, как две льдины расходятся подо мной в разные стороны. Я пытаюсь убрать ногу обратно, но край одной из них кренится… Еще миг, я соскальзываю под воду и от неожиданности сразу ее хлебаю – ледяную, с привкусом керосина, но тут же выныриваю, отфыркиваясь, на поверхность. Держась руками за край льдины, пытаюсь подтянуться, чтобы на нее забраться, но ноги бессмысленно сучат под водой, ощупывая выпуклую изнанку, валенки и мальчиковое, перепавшее от Лешки пальто на ватине вдруг становятся ужасно тяжелыми, тянут на дно. Пальцы скользят по льдине – уйдя под воду под моим весом, она стала гладкой, словно полированной. И тут я вижу руку. Его руку. Прямо перед собой. Он смотрит на меня все с той же улыбкой и ничего не говорит. Только улыбается.

– Мальчишка тонет! Милиция, милиция! – глухо слышу я сквозь пробку из стылой воды в ушах. Это кричат люди на мосту. А потом внезапно становится темно – будто наступило солнечное затмение. Но нет – мы просто заплыли под темную громаду Кировского моста, успеваю понять я. Теперь нас никто не видит. Я поднимаю глаза на перекошенное улыбкой лицо дяди Толи: пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…

Его протянутая рука сжимается в кулак.