Для Мигеля Ричард Саймон являлся ангелом с небес и звездным братом-сессией. Только Мигелю открылась частица тайны, а он — поэт, искатель истин и романтик — умел ценить доверие. И в свою очередь верил безоглядно, не требуя от Саймона ни чудес, ни вещественных артефактов или иных доказательств его галактического происхождения. Мигель уверовал сразу и полностью — в ту ночь, когда они, отбившись от «черных клинков», стали лагерем за Рио-Негро — за Негритянской рекой, как ее теперь называли. Саймону пришлось стрелять — не из карабина, из «рейнджера», так как клинков оказалось десятка четыре и двигались они подобно загонщикам, редкой широкой цепью, которую фризером не накроешь. Он перебил их всех с помощью Пашки и Филина, при скромном участии Кобелино, а после, когда его бойцы уснули, открылся Мигелю. Не мог не открыться: Гилмор так смотрел… Как на святого Георгия с огненной пикой, усмирителя чудовищ…

Это было трогательно и вызывало симпатию — почти такую же, какую Саймон ощутил однажды, встретив в джунглях Тида маленького охотника Ноабу. Гилмор не был охотником и, кроме цвета кожи, ничем не походил на Ноабу, однако интуиция шептала, что этот человек неглуп и честен, что он не обманет и не предаст. А значит, он являлся вполне реальным кандидатом на роль помощника, который знает истину и потому способен предостеречь от просчетов и ошибок.

Но, как говорил Чочинга, не накормив кобылу, не получишь молока. Его Поучение являлось несомненно правильным, подходившим и для людей, и для тайят; теперь Саймон мог доить молоко, однако кобылка тоже требовала пищи. Вопросы, вопросы, вопросы, сотни вопросов… Впрочем, сводились они к одному: как там у вас, среди звезд?

Паровик с платформами прогрохотал мимо форта, Саймон кивнул Кобелино — веди, мол! — и тронул повод. Его жеребец потрусил неспешной рысью, увязая копытами в грязи и мотая головой — дождь, мелкий, но непрерывный, заливал глаза. Непогода не вызывала раздражения у Саймона, но все же он не мог избавиться от тягостного чувства, что обстоятельства довлеют над ним, что этот мир диктует ему свою волю, заставляя вести себя так, а не иначе. Главным образом это касалось маршрута: Рио-де-Новембе лежал к северо-востоку от Пустоши, на океанских берегах, а путники двигались сейчас на запад, к Паране, совершая вынужденный объезд. Прямая дорога была перекрыта: от Рио-Негро до Игуасу, притока Параны, тянулись владения «черных клинков», бывшие бразильские провинции Риу-Гранди-ду-Сул и Санта-Ка-тарина. Там, после воздействия трансгрессора, произошли подвижки земной коры, континентальный щит треснул, и в результате вскрылись жилы с углем и сотни кратеров, больших и малых, затопила нефть. Теперь этот район, называвшийся Разломом, стал неиссякаемым источником топлива, а им в ФРБ занимались «черные клинки», самый замкнутый и недоступный из всех кланов — в него вербовали бразильцев, не бразильян. О Разломе ходили жутковатые легенды, ибо дон Эйсебио Пименталь, возглавлявший «клинков», а заодно и Топливный департамент, считался весьма жестоким человеком. К тому же белых он не любил и на свою территорию не допускал — как, впрочем, и подозрительных черных вроде Мигеля Гилмора. Те и другие могли попасть в его земли лишь в качестве рабов, приставленных к насосам у нефтяных озер и к вагонеткам в шахтах.

За спиной Саймона неугомонный Проказа допрашивал Кобелино: ему хотелось знать расценки на девочек в «Парадизе» и почему их предлагают на разноцветных простынях.

Для соблазнительного контраста, объяснял Кобелино: белых чикиток — на синих простынках с голубыми бантиками, а темнокожих — на розовых с алыми.

— А ежели двух сразу? — допытывался Пашка.

— Тогда, — отвечал Кобелино, — простынки будут полосатыми или в горошек, как пожелает клиент, и с бантиками двух цветов.

— А где эти бантики вяжут? — любопытствовал Пашка.

— По краям простынок, — хихикал Кобелино, — но если припрется парень с Пустоши с песюками, привяжут где угодно, хоть на яйца, хоть на член.

— На члене нам украшение ни к чему, — возражал Пашка, — а вот насчет яиц надо бы подумать — только не своих, а кобелиных. Это ведь какое диво — кобель с алым бантом на яйцах! Не жалко и денег заплатить!

Деньги у Саймона были — староста Семибратов отдал ему все, что нашлось при огибаловских, и еще добавил сотню песюков. А также выдал бумагу, где сообщалось, что пять уроженцев Семибратовки, люди трудолюбивые, способные к различным ремеслам, следуют в Рио, дабы попытать удачи в городских занятиях и промыслах. Иными словами, сшибить деньгу, а коль повезет, пристроиться «шестерками» в одном из столичных бандеро. Эта подорожная была заверена в живодерне Дураса, но пока что Саймону не пригодилась — «клинки» и гаучо бумаг с него не спрашивали, а сразу принимались стрелять.

Путники миновали площадку с ямой и воротом, обогнули форт с земляными стенами, перебрались через рельсы и двинулись шагом по улице — той самой, что тянулась вдоль причалов. Выглядела она странно: лавки, кабаки и увеселительные заведения были пустынными, как и сам утопавший в грязи проезд, зато на пирсах, плотах и палубах кораблей сновало множество народа. Саймону показалось, что люди торопятся из последних сил, затаскивая бочки и мешки, хватаясь за весла и разворачивая паруса; четыре суденышка отплыли на его глазах, а колесные пароходы дымили и пускали искры из труб, словно в топках их бушевало адское пламя. Дождь ненадолго прекратился, сизые тучи разошлись, и мутно-шоколадную речную поверхность озарили золотистые сполохи. Где-то справа, за домами, басовито прогудел паровик, пароходы пронзительно откликнулись и отвалили от пирсов, загребая против течения. Саймон вытер ладонью мокрое лицо и втянул ноздрями воздух. Пахло углем и смолой, рыбой, гниющими фруктами и чем-то еще, знакомым и приятным.

— Мясо, — пробормотал Филин. — Мясо и выпивка.

— Точно, — кивнул Кобелино. — Нам туда!

Он направился к неказистому двухэтажному строению с верандой, тянувшейся вдоль фасада, и вывеской: «Парадиз Приют любви». Вывеску украшал силуэт в темном плаще, перила веранды казались прочными, заменявшими коновязь, а вот крыша и в самом деле была веником — из растрепанного мокрого тростника. Пашке тут же захотелось знать, отчего поскупились на черепицу, и Кобелино объяснил, что строиться надежнее смысла нет — все будет разгромлено и сожжено.

— Сожжено? — удивился Пашка. — При таких-то дождях?

— А керосин зачем? — резонно ответил Кобелино и спрыгнул с лошади.

Спешившись, они вошли в дом, в обширное помещение, занимавшее, видимо, весь первый этаж. Тут оказалось на р удивление чисто и уютно: стены покрашены розовым и голубым, пол выскоблен, окна — в полосатых шторах, всюду керосиновые лампы — стеклянные, под бронзовыми абажурами, в одном углу — рояль, в другом — ведущая наверх лестница, а между ними — широкие мягкие диваны и низкие столики. Заднюю стену обрамляла стойка, у которой скучали полдюжины девиц и коренастый крепкий мужчина с дубинкой у пояса. За стойкой виднелась распахнутая дверь — вероятно, на кухню, а по обе ее стороны громоздились бочки с пивом. Помимо них, имелся еще буфет, заставленный бутылками, флягами, штофами и кувшинами. В воздухе витали соблазнительные запахи скорого обеда. Филин громко сглотнул слюну.

— Пиво! И мясо!