– Мало ли у меня горя, барыня…
Казакова сказала ему, когда она вышла:
– Да, конечно: сирота, без матери, отец нищий, беспутный мужик…
Перед вечером, когда она ставила на крыльце самовар, он, проходя, сказал ей:
– Ты не думай, я тебя давно полюбил. Брось плакать, убиваться, этим ничему не поможешь…
Она тихо ответила, смаргивая слезы и суя в самовар пылающие щепки:
– Кабы правда полюбили, все бы легче было…
Потом она стала иногда взглядывать на него, как бы несмело спрашивать взглядом: правда?
Раз вечером, когда она вошла оправлять ему постель, он подошел к ней и обнял ее за плечо. Она с испугом взглянула на него и, вся покраснев, прошептала:
– Отойдите за-ради господа. Того гляди, старуха зайдет…
– Какая старуха?
– Да старая горничная, будто не знаете!
– Я к тебе нынче ночью приду…
Ее точно обожгло, – первое время старуха приводила ее в ужас:
– Ох, что вы, что вы! Я с ума от страха сойду!
– Ну, не надо, не бойся, не приду, – сказал он поспешно.
Она служила теперь уже по-прежнему, скоро и заботливо, опять стала вихрем носиться через двор в кухню, как носилась прежде, и порой, улучив удобную минуту, тайком бросала на него взгляды уже смущенно-радостные. И вот однажды утром, чем свет, когда он еще спал, ее отправили в город за покупками. За обедом Казакова сказала:
– Что делать, старосту с работником я отослала на мельницу, некого послать за Таней на станцию. Может, ты бы съездил?
Он, сдержав радость, ответил с притворной небрежностью:
– Что ж, охотно проедусь.