– Да как не узнать, если он сам мне все и рассказал, – вздохнула Дарья Олеговна. – Пришел, плакал, в ногах валялся. Отпусти, говорит, люблю ее очень! Никогда я его раньше таким не видела. Знаешь, Сереженька, мне до того жалко стало его тогда, что я и о себе не думала: иди, говорю, ведь и себя измучаешь, и меня. Он вещи собрал и ушел.
Женщина замолчала, вглядываясь в блики света на полу, словно надеясь разглядеть в них что-то. Бабкин и Илюшин молчали, не торопили ее.
– Я, стыдно сказать, не выдержала, – продолжила Дарья Олеговна. – Захотелось мне на нее посмотреть. Когда Боря уходил, он мне адрес оставил, вот я и отправилась… по адресу.
– И какая она была… в молодости? – спросил Макар.
Тетушка Дарья подумала немного, потом сказала:
– Знаешь, Макар, не сказать, чтобы красивая. Яркая очень. Вроде смотришь – дешевая баба, а приглядишься, и сам не понимаешь, почему оторваться не можешь. Жизни в ней было много, вот что. Долго я там стояла, смотрела на нее – она во дворе на скамейке сидела, прохожих задирала. Кого задирала, с кем кокетничала… Потом Борька с работы вернулся, я и убежала, пока он меня не заметил. Стыдно стало – самой сорок лет, а бегаю, за соперницей подглядываю, как девчонка.
– А потом что было? – спросил Сергей сочувственно. – Он ведь вернулся, теть Даш, я знаю.
– Да ничего ты не знаешь. Не вернулся он!
– А как же…
– Не он вернулся, а выгнала она его! – Дарья Олеговна в сердцах ударила рукой по дивану, и пружины заскрипели. – Выгнала! Наигралась – и не нужен стал, вот в чем дело было! Когда Боря домой пришел, я сначала обрадовалась, а потом смотрю – лица на нем нет. Что, спрашиваю, тяжело тебе пришлось? Тут он мне все и рассказал. И знаешь, Сережа… Вот тут-то мне убить ее и захотелось.
Она подняла на племянника взгляд, и эхо прежней ненависти отразилось в нем.
– За то, что она, дрянь, с мужем моим сделала, – глухо сказала Дарья Олеговна, – убить было бы как раз по заслугам. То, что увела, в себя влюбила, – дело обычное, хоть и нехорошее. Но вот то, что она из Борьки все соки выжала за две недели, помучила его, а потом выбросила, как ненужную вещь, – такого простить нельзя.
– А ваш муж не хотел ей отомстить? – спросил Макар.
– Боря? Нет, не хотел. Эх, Макар, да он ничего не хотел – лишь бы она его к себе позвала, поманила, как собачонку. Гордость ему не позволяла самому прийти, ноги целовать, но я же видела, как он от каждого звонка дергается, как его в пот бросает.
– Она не позвонила?
– Позвонила, – усмехнулась тетушка Дарья. – Со мной поговорила, дрянь эдакая: «Борис Филимонович дома? Позовите его, будьте так любезны». А Борька аж побледнел весь, когда понял, с кем я говорю. Трубку у меня из рук тянет, а у самого пальцы дрожат. Выслушал ее, покивал, сказал: «Да-да, я понял, завтра принесу». Разговор окончил, ко мне повернулся – а глаза у самого жалкие, собачьи… Денег она у него просила, вот зачем звонила.
– И он дал? – изумился Сергей.
– Конечно, дал, куда бы он от нее делся! Назавтра и побежал. Отнес, вечером с работы вернулся, на кровать лег лицом к стене и говорит: «Дашенька, прости меня. Я тебе обещаю, что больше с ней разговаривать не буду. И искать ее не буду, и из мыслей постараюсь выкинуть».
Дарья Олеговна издала смешок, больше похожий на всхлип.
– Лежит Боря, разговаривает, будто со мной, а я-то понимаю: он не со мной, он с душой своей разговаривает, только сам этого не видит. Сам себе обещает: не буду, мол, больше, искать ее, не буду плакать из-за нее. Жалко мне его стало – хоть волком вой. И вот тут-то я и поняла, откуда в ней, твари, жизнь берется. Она из других людей ее высасывала, ей-богу! У тех, кто сильно любил, брала много, так что им самим почти ничего уже не оставалось. У тех, кто послабее, – поменьше. Но каждого обделила, каждому жизни меньше оставила – чтоб самой радоваться, самой мужиков приманивать, как на огонек. Вот когда я это поняла, тогда и захотела ее убить.