Глава 2

На следующий день после того дня, когда Рита Фэррис говорила со мной в последний раз, я поднялся рано. Пока я ехал в аэропорт, чтобы успеть на первый рейс в Нью-Йорк, снаружи царила ужасающая, депрессивная темнота. В бюллетене новостей уже присутствовали первые репортажи об инциденте со стрельбой в Скарборо, но все детали были опущены. Такси доставило меня из аэропорта на бульвар Королевы, к дому номер 51. На кладбище «Нью-Кэлвэри» уже собралась небольшая толпа: полицейские в форме группами курили и тихонько разговаривали у ворот; женщины пришли все как одна в черном, с аккуратно убранными волосами и еле заметным макияжем; они кивали друг другу. Самые молодые мужчины держались в сторонке, все они надели костюмы-двойки с дешевыми черными галстуками. Некоторые полицейские, заметив меня, вежливо кивали, и я кивал им в ответ. Многих из них я знал по моей прежней жизни полицейского.

Катафалк приближался к кладбищу от Вудсайд, за ним следовали три черных лимузина, так эта процессия и въехала на кладбище. Ожидающая толпа разделилась группы по два-три человека, и все медленно стали двигаться по направлению к могиле. Я увидел разрытую землю, зеленые покрывала на ней, венки и прочие атрибуты, которые полагалось иметь на подобных мероприятиях. Народа скопилось очень много: большую часть толпы составляли полицейские в форме, меньшую — люди в штатском, включая немногочисленных женщин и детей. Я выхватил взглядом нескольких больших начальников, помощников начальников, с полдюжины капитанов и лейтенантов — все они пришли отдать дань уважения Джорджу Гринфилду, пожилому сержанту из тридцатого округа, который умер от рака за два года до ухода на пенсию.

Я знал его как очень хорошего человека. Только ему очень не повезло — пришлось работать в округе, который, по слухам, отличался коррупцией и беспределом. Все эти слухи в конечном итоге переросли в людские жалобы властям: пистолеты, наркотики — большей частью кокаин — постоянно конфисковывались у дилеров и перепродавались; дома снимались нелегально; отовсюду исходила постоянная угроза безопасности. Полицейский округ на пересечении 151-й улицы и Амстердам-авеню постоянно проверялся вышестоящими органами. В результате тридцать три офицера, которые были вовлечены во все эти сделки, были осуждены, причем многие — за нарушение служебных полномочий. Я-то догадывался, что дальше все станет еще хуже. Уже ходили слухи о постоянных разборках в Южном районе центра города, что было результатом непрерывного общения полицейских с проститутками, включая даже секс при исполнении.

Может быть, именно поэтому так много людей и пришло на похороны Гринфилда. Ведь он нес в себе нечто очень хорошее и доброе, и его преждевременный уход стоил многим слез и страданий. Я же находился теперь на кладбище по глубоко личным причинам. Мои жена и ребенок были убиты в декабре 1996 года, в то время как я еще служил детективом в Бруклине. Жестокость и внезапность происшедшего, сам способ, каким они были вырваны из этого мира, и неспособность полиции найти их убийцу вызвали негодование, которое разделило меня с моими коллегами. Убийство Сьюзен и Дженнифер как бы уронило мое достоинство в их глазах, показав всю уязвимость полицейских и их семьей. Им бы хотелось верить в то, что мой случай — исключение, но ведь дело обстояло совершенно иначе... В каком-то смысле они были правы: в частности, в том, что тень моей профессии легла на мою семью. Но я бы никогда не простил им, если бы они не позволили мне разобраться во всем самому. Я уволился со службы спустя примерно месяц после гибели родных. Немногие люди пытались отговаривать меня от такого решения, и одним из них как раз был Джордж Гринфилд. Он встретился меня одним солнечным воскресным утром на Второй авеню. Мы зашли в маленькое кафе и стали есть розовый грейпфрут и английские сдобные булочки, сидя за столиком и глядя в окно. На Второй авеню всегда мало машин и пешеходов. Гринфилд внимательно выслушал все мои доводы в пользу увольнения: мое всенарастающее чувство одиночества, боль от необходимости проживания в городе, где все напоминало мне о потере, и, кроме того, вера в то, что, быть может, мне все-таки удастся найти убийцу.

— Чарли, — сказал он (он никогда не называл меня по фамилии. Густые седые волосы обрамляли его полное лицо, а глаза были темны, словно два кратеру — это все веские причины. Но если ты уволишься, то останешься совсем один, и вряд ли кто-то сможет тебе помочь. У тебя все еще есть твоя работа — как кусочек семьи. Ты очень хороший полицейский. Это у тебя в крови.

— Простите, но я не могу.

— Ты уходишь и, возможно, многие подумают, что ты просто пытаешься убежать. Некоторые, вероятно, даже станут презирать тебя за это. А некоторые будут рады освободившейся должности.

— Пусть так, о подобных людях все равно не стоит беспокоиться.

Он вздохнул и отхлебнул из кружки кофе.

— С тобой всегда было нелегко ладить, Чарли. Ты слишком занозист. У каждого из нас есть свои недостатки, твои же — все и всегда на виду. Думаю, ты многих заставлял нервничать. А если и существует на свете такая вещь, которую откровенно не терпят полицейские, так это то, когда их нервируют. Это противоречит их натуре.

— Но ведь тебя я не нервирую?

Гринфилд поставил свою кружку на стол. Могу поспорить, что в этот момент он колебался, рассказать мне кое-что или нет? Когда он наконец заговорил, его слова заставили меня почувствовать стыд. И это добавило восхищения в мое отношение к Гринфилду.

— У меня рак, — произнес он спокойно. — Лимфосаркома. Они говорят, что в следующем году мне станет совсем плохо, после чего останется протянуть, может быть, еще только год.