Ощущение холода и одиночества усиливает мокрый кусок газеты: прилип непонятно как к парапету набережной и на одном "честном слове" держится, вопреки всем законам природы. Расплывшиеся буквы почти не читаются, лишь некоторые фрагменты чудом уцелели, их можно сложить в нечто осмысленное: "Сегодня….адцатого…бря в Стокгольмe… состоялось…ручение прем…..мени Астрид Линдгрен за 200….. удосто…..кая писательница Екатерина Альб… — Николова, автор книг…

И тут ветер, не справившийся с газетой, подхватывает невесомое тело Матвеева и уносит куда-то в непроглядную черноту, где, казалось, солнечный свет только что умер, и не нет ничего, что могло бы его заменить.

"Где я? — банальный вопрос обрёл иной смысл в отсутствии света и звука, в пустоте, казавшейся бесконечной. — Отчего так темно?" Окружающий мир будто бы исчез и взамен… Взамен не осталось ничего, на что можно было бы опереться, пусть не физически, а хотя бы взглядом или эхом — отражением звука.

"Наверно, я умер, — без гнева и печали думает Матвеев, — а вместе со мной ушло в небытие всё то, что меня окружало. Отчего же нет страха? Наверно я и в правду умер…"

Но, словно в ответ на его слова, откуда-то снизу, из глубины — если, разумеется, у тьмы есть глубина, — пробивается слабое, едва различимое для "глаз" сияние. И постепенно — быстро или медленно? — оно усиливается, крепнет, захватывает всё больше пространства… и, как-то сразу, останавливается. Теперь полусвет плавно переходит в полутьму и на границе его, на самом краю сцены, стоят двое — мужчина и женщина. Немолодые, возможно даже, старые, но удивительно красивые в органично смотрящемся гриме не зря и со вкусом прожитых лет. С тем, особым стариковским шармом, какой бывает только у аристократов и состоявшихся людей искусства.

Взявшись за руки, они кланяются залу, а тот в ответ взрывается неистовыми аплодисментами. Резкий переход от тревожной тишины к потоку звуков, казалось, идущих отовсюду, оглушает Матвеева. Когда же он приходит в себя, — сцена пуста, а величаво разошедшийся занавес открывает огромный белый экран, и — выше, большими буквами на широком транспаранте, надпись: "Ретроспективный показ фильмов Виктории Фар и Раймона Поля".

Смена декораций происходит мгновенно и без видимых причин, оставляя запоздалое сожаление — "Эх, а кино-то посмотреть так и не дали!" — бессмысленным. Тем более что картина, открывшаяся взгляду, достойна самого лучшего фильма — Матвеев увидел себя. Постаревшего… Нет, неверно! Чего уж там! Он глубокий старик, в инвалидном кресле, которое катит высокая женщина средних лет со смутно знакомыми чертами лица. Наталья? Фиона? Не важно. Главное — на закате жизни он не остался один.

А улицы, по которым везут Степана, носят названия, вызывающие странный отклик в душе. Как так? Надписи на табличках знакомы и их череда говорит только об одном — это Амстердам, но вот облик города противоречит убеждениям памяти. От бесконечных рядов малоэтажных домов с выкрашенными в разные цвета фасадами, узости мостовых и тротуаров не осталось и следа. Иным, новым, было всё.

Узкие улочки превратились в широкие проспекты, дома подросли минимум втрое и перестали прижиматься друг к другу как сироты в холодную ночь. Площади просторнее и украсились совершенно незнакомыми скульптурными композициями. Памятниками и образцами современного искусства — рассмотреть подробности не получается, главное — не отстать от себя самого, не потерять из виду согнутую временем и болезнями фигурку в предпоследнем в жизни транспортном средстве.

Женщина, катившая по улицам кресло с постаревшим Матвеевым — "Жена? Вряд ли. Дочь? Скорее всего, но откуда?" — вдруг останавливается, повинуясь его властному жесту. Поворот головы, гримаса крайнего изумления и попытка старика встать — всё говорит о том, что происходит нечто из ряда вон выходящее. Если, разумеется, Матвеев еще в своём уме. Нет, он не спятил и не впал в детство, поскольку это "что-то" — настолько поразившее воображение старика — всего в двух шагах, за столиком летнего кафе.

Там, оживлённо переговариваясь, усиленно жестикулируя и явно о чём-то споря, сидят трое мужчин. Степан вглядывается в двоих, — их лица он видит, — и понимает, что так взволновало его состарившееся альтер эго. Тридцатилетний Витька Федорчук что-то яростно доказывает такому же молодому Олегу Ицковичу. Третий собеседник, неузнанный со спины, судя по мелко вздрагивающим плечам, безудержно хохочет. Но, вот он поворачивается, утирая рукавом пиджака выступившие слёзы… Четверть… Профиль…

"Мило, — покачал головой Степан. — И весьма поэтично… но почему бы и нет? Кто сказал, что наша одиссея обязательно должна закончиться плохо? Может ведь случиться и наоборот?"