"А потому что сегодня один из немногих дней, когда я предоставлен сам себе. Будь моя воля, хрен бы я здесь остался…"
Отправив ещё в середине июля сообщение о результатах работы по выяснению истинной личности и направлений деятельности немецкого "журналиста" Себастьяна фон Шаунбурга сэру Энтони в Лондон, Матвеев ожидал скорого возвращения домой. Нет, не в редакцию "Дэйли мейл", а в имение неподалёку от Питлохри. К холмам, поросшим вереском, к безмятежным зеркалам озёр. К леди Фионе, по которой он безумно скучал и часто видел во сне. Как мальчишка, влюблённый по уши. Да и к собственному виски вернуться не мешало бы. Однако человек лишь предполагает… располагает обычно не он.
Одновременно с телеграммой из редакции, с категорическим предложением стать специальным корреспондентом в Барселоне, пришло и зашифрованное распоряжение из "службы": "Вам надлежит продолжить работу по выявлению контактов установленной и предполагаемой немецкой агентуры в Каталонии. Особенно следует обратить внимание на немцев и австрийцев, прибывающих в Барселону под видом социалистов, коммунистов и анархистов". И ещё две страницы подробных инструкций, легендированных подходов к "полезным контактам", схем экстренной связи.
И вот уже два месяца Майкл Мэтью Гринвуд спал не более пяти часов в день, питался чем придётся — и не по ограниченности в средствах, а потому, что в стране, одна часть населения которой воюет с другой, как-то внезапно возник дефицит всего. От мужских сорочек, до обычного молока и хлеба. "Хвост" в бакалейную лавку, вытянувшийся на три квартала, и патрули милиции для поддержания порядка, выявления спекулянтов и торговцев местами в очередях, на некоторое время стали для Матвеева символами испанской революции.
Передвигаться по городу приходилось чаще пешком. Переполненные и нерегулярные трамваи превратились из городского транспорта в потенциально опасный аттракцион — если не потеряешь время в ожидании, так помнут ребра в непрекращающейся давке. Все без исключения частные автомобили реквизированы для обеспечения деятельности плодящихся, как грибы после дождя, революционных комитетов, разнообразных советов и просто "для нужд трудящихся". Выкрашенные в цвета флага анархистов, авто распугивали прохожих громкими сигналами, раскатывая по городу без всякой видимой цели.
Возвращаясь поздним вечером, а нередко и ранним утром в гостиницу, и поднимаясь пешком по тёмной лестнице, — включать лифт в четырехэтажном здании считали уже излишней роскошью, — Степан буквально не чувствовал ног. Голова разрывалась на части от избытка информации, полученной за день… а ведь её ещё предстояло осмыслить!
Редкие дни отдыха, простого журналиста Гринвуда, — "или шпиона? А хрен его знает, больно уж тонка грань", — отличались от будней чуть большим количеством времени, отведенного на утренний сон. Наскоро позавтракав "чем послали бог и новая власть", Степан уходил бродить по улицам. Неторопливо прогуливаясь, он исследовал город почти на ощупь, в поисках источника того, что сделало столицу Каталонии "оазисом" анархизма. Бродил, искал, но так и не мог найти.
"Причина, лежащая на поверхности: солнышко печёт, тараканы в головах перегреваются. А чем ещё объяснить, что сразу же после поражения мятежников в Каталонии, местное правительство Народного фронта практически без боя уступило власть кучке вооружённых наглецов во главе с Гарсия Оливером и Дуррути? Они сформировали параллельный центр власти, подмяли под себя остатки Женералитата. И всё это — практически без боя. Дурдом!"
За два месяца напряжённой работы, Матвеев смог, пусть немного, но разобраться в бурлении различных субстанций как внутри ФАИ, так и вокруг неё. Унитаристы, во главе с признанными лидерами всего анархистского движения, — теми, кто захватывал власть в Барселоне, — выражали готовность пойти на тесный союз с любыми антифашистскими силами. Другая группа в руководстве ФАИ рассматривала Гражданскую войну исключительно как удачный повод вооружиться и подготовить полномасштабный захват власти во всей Испании. Идея "анархо-коммунизма" не давала покоя многим, рассматривавшим коммунистов и социалистов лишь как помеху на пути реализации великой бакунинской идеи.
Основные объекты работы Матвеева тоже не сильно маскировались, — во всяком случае, на взгляд наблюдателя с не загаженными пропагандистской трескотнёй мозгами. Откровенные уголовники и провокаторы, агенты разнообразных разведок, вплоть до румынской и мексиканской — "они как зуд в простате. Так, кажется, Штирлиц говорил?" — вились вокруг анархистской верхушки, словно осы вокруг подгнившего арбуза.
В результате, революционная Барселона, выстояв в тяжёлых трёхдневных уличных боях против немалых сил мятежных националистов, впала в непрекращающуюся эйфорию. Город "расцвёл" чёрно-красным: анархистскими флагами — траурными полотнищами свисающими с многочисленных балконов, росписью стен "обобществлённых" магазинов и ресторанов, где продавцы и официанты вдруг резко перестали брать чаевые. Город превратился в вечный праздник… Праздник с привкусом безумия. Песни над разрушенными до фундамента храмами; уличные танцы на брусчатке с едва подсохшими пятнами крови; сумасшедшинка в глазах дерзких чистильщиков обуви склонившихся над своими ящиками… чёрно-красными ящиками… Торжество в палитре ночного кошмара открыло иное, незнакомое Матвееву лицо Барселоны.
"Нехорошее… лицо? Скорее, морду!"
Удивительные приметы новой реальности настораживали, иногда — откровенно пугали, и лишь изредка — веселили. Как тот лозунг на фасаде дома на Рамблас, совсем рядом со зданием Женералитата. Никакого пафоса и революционного порыва. Лаконично и предельно просто. Почти по-русски.
"
Впервые наткнувшись на этот пропагандистский шедевр, Степан хохотал до слёз и долго не мог успокоиться. Представить себе, как подобный лозунг, — применительно, конечно, к историческому контексту, — выглядел бы где-нибудь в России времён Гражданской войны, он не смог. Слишком уж подобные речевые обороты пропитаны духом глубинной народной культуры и противоречат выхолощенному большевиками искусству пропаганды.
"Разве что в конце восьмидесятых, вспомнил он, — когда гайки немного отпустили, — такое стало возможно. Тогда мои студенты… второкурсники, кажется, вышли на демонстрацию с лозунгом "Вставим первомайскую клизму гидре империализма!" На парткоме ещё потом разбирали, кого-то даже из комсомола хотели исключить. Но всё равно — не то! И не цепляет так, как это, безыскусное… Да… А анархисты, соответственно, — д"Артаньяны".
И долго ещё, припоминая увиденную надпись, Матвеев ехидно хихикал. Ничто более так сильно не повеселило его в "освобождённой" Барселоне. Даже большие, напечатанные в три краски, плакаты с призывом к жрицам любви, — всегда в достатке имевшимся в этом многоязычном, шумном и совсем недавно — весёлом городе, — бросить своё постыдное ремесло и заняться трудом достойным уважения.
"Сны и явь Веры Павловны, каталонская интерпретация… — усмехался Степан. — Дать каждой проститутке по швейной машинке — и вопрос решён. Какое перевоспитание? О чём вы? "Перековка" индивида требует времени, а его у новой власти попросту нет. Разрушить старый мир до основания — не мудрено, даже если он отстреливается. Гораздо труднее то, что "затем". Именно потому здесь, в Барселоне, похоже, пытаются искоренить всё, что принадлежит старому миру. Как сейчас, например".
Фасад Рождества, единственная законченная часть собора Святого Семейства, издалека походил на облепленный муравьями кусок сыра. Деловитые чёрные и тёмно-синие фигурки взбирались по неровностям барельефов выше и выше: лезли, хватаясь руками за бетонные стебли и листья, наступая ногами на каменные тела мертворожденных младенцев и головы спящих животных, — оставляли на скульптурах грязные следы обуви. Выстроив вдоль стены цепочку, начинающуюся от бочки на пароконной повозке, люди передавали из рук в руки какие-то вёдра, исчезавшие в распахнутых дверях храма. Работали сосредоточенно, лишь изредка обмениваясь короткими возгласами. Даже издалека чувствовался острый запах керосина и ещё чего-то, не менее горючего. Картина отталкивала, пугала и в то же время манила, захватывала.
"Точно обезьяны, лезущие на дерево. Дерево Бога… Так, кажется, называл свой замысел сам Гауди? Или он говорил иначе? Не помню…" — напрягать память по такому незначительному поводу не хотелось, да и звуковой фон очень мешал сосредоточиться на чём-то одном.