– Думаю, это хорошая идея. Я бы пришла посмотреть на спектакль.

– Правда? Тогда замечательно.

Потом Том вспомнил что-то еще. Он говорил легко и непринужденно, без запинок, неуместных вздохов. А я сидела и слушала, упиваясь его хриплым, глубоким и обволакивающим голосом. Только через полчаса его активного монолога я вдруг поняла, что за это время не сказала ни слова. И тут я вдруг поймала себя на мысли, что тоже хочу ему что-нибудь рассказать. Или даже не так. Не что-нибудь, а абсолютно все: как я жила без него, что делала, кого любила и что ненавидела, какие меня одолевали страхи и сомнения. Я захотела распахнуть перед ним душу, не боясь при этом, что он осудит меня.

– А почему ты решила стать журналистом? – вдруг спросил Том, прерывая рассказ о том, как недавно на него свалились декорации.

– Не знаю, – соврала я. Только пару секунд назад я хотела распахнуть перед этим парнем душу, а когда подвернулся такой случай, застегнула ее на все замки и пуговицы.

Мне было сложно говорить о себе с почти незнакомым человеком, пусть даже он всем видом давал понять, что ему можно доверять. В отличие от меня, Том совсем не подходил под описание «классического англичанина» – казалось, он считает друзьями абсолютно всех, даже мало-мальски знакомых людей. А я, наполовину русская девушка, закрылась от него, как настоящая леди.

Но открываться незнакомым людям гораздо легче, чем знакомым. Первые о тебе ничего не знают, у них еще нет никаких убеждений на твой счет, в отличие от последних.

– Так не бывает, – заметил Том. Он уже допил кофе. Его чашка стояла на краю стола, а руки он вытянул перед собой, сцепив длинные пальцы в замок.

– Ты прав, – сказала я, собравшись с мыслями. – У меня с детства были наклонности журналиста, если можно так сказать. Я постоянно что-то расследовала.

– Расследовала? – недоверчиво спросил Том и слегка прищурился.

– Детский сад, младшая школа. Знаешь, наверное, какие там дети – натворил один, а обвинили другого. Я была сдержанной и наблюдательной девочкой. Сидела за своей партой и тихо за всеми следила. И видела, кто из ребят хулиганил, кто ломал цветы или подкладывал кнопки на стулья воспитателям или учителям. А если не видела, то опрашивала тех, кто находился рядом с «местом преступления». Я всегда была фантазеркой, поэтому воображала, что мой долг – спасать невинные души, которые зря оклеветали.

Я рассмеялась, думая, что Том поддержит. Но он молчал и серьезно смотрел мне в глаза.

– А дальше что?

– Мама думала, что я стану полицейским, судьей или адвокатом. Но эти профессии не привлекали меня. Только к тринадцати годам я точно поняла, кем буду, – мой шутовской тон, которым я заразилась от Тома, сошел на нет. Я стала такой же серьезной, как хирург, вспарывающий живот пациента. – В семье произошел случай, который все решил. После него я уже не сомневалась, кем буду работать в будущем.

Том приподнял одну бровь.

– Случайно подслушала разговор отца. Он топ-менеджер в банке в Бирмингеме, большой босс. И вот однажды я услышала, как он на кухне разговаривал с приятелем. Тот работал в его же банке. Только должностью ниже. Вроде оператора. Этот приятель подмывал отца на незаконную деятельность – рассказывал сотни историй, как другие филиалы их банка штампуют фальшивые кредиты и что пора бы и им заняться такой же аферой. На это отец сказал, что подумает.

– И ты потом рассказала ему, что все слышала? Слышала их разговор?

– Да, – я сжала холодную чашку и посмотрела, как на ее дне смешиваются остатки молотого кофе и молока. – Он сказал, что это не мое дело, и выставил вон. Думаю, тогда я и поняла, что стану журналистом. И не для того, чтобы писать скучные репортажи. Я хотела помогать обществу. Выводить таких, как приятель отца – жадных до денег людей, – перед судом читателей, говорить и писать правду. Я терпеть не могу вранье или зло, замаскированное под добродетель. Поэтому я журналист. Хотя, знаешь, меня сложно назвать типичным журналистом. Я не смогу пойти по головам ради горячей информации или выбить железную дверь головой. Никогда не буду спрашивать у пострадавших от пожара людей, как они себя чувствуют. Потому что в этот момент мне кажется, что их боль – это моя боль. И задавать во время горя людям банальные вопросы – значит вонзать себе в сердце кол без наркоза. Меня волнуют только остросоциальные темы. Финансовые мошенничества, несправедливость и…

Я замолчала, прикусив язык.

«Зачем я все это рассказываю, – в панике подумала я. – Если театр замешан в мошенничестве, Том не познакомит меня с Редом. Он защитит свой дом».