Лили борется с желанием вскочить со стула и выбежать из комнаты, подальше от сказанных им слов. Но заставляет себя оставаться на месте, пристально смотрит на Гарта и ждет, гадая, что он такого натворил и насколько оно могло быть ужасно.

– Конечно, люди болтают о справедливости и искуплении. И освобождении. Всяком трогательном дерьме. Но на самом деле, глубоко внутри, если они знают о чьем-то проступке, то всегда боятся повторения, при определенном наборе триггеров, разве нет? Они думают, дело в тебе, твоей крови или твоем ДНК, – он делает паузу. – Верно?

– Гарт, вы хотите рассказать, что сделали?

Он пристально смотрит ей в глаза. Молчание нарастает. Он сглатывает.

– Нет, – наконец говорит он. – Не хочу. И не хочу, чтобы узнали Роуз и дети. Никогда. Потому что даже вы, док, посмотрите на меня иначе, несмотря на всю профессиональную объективность.

Лили хочет что-то сказать, но Гарт поднимает свою большую руку и останавливает ее.

– Я знаю, что вы сейчас скажете: мол, мне станет легче, если я сброшу этот груз с сердца. И, может, даже будет проще умирать. Чушь. Как только я расскажу, весь мой образ, восприятие меня как хорошего человека, парня, который спасает людей из пожаров и вырезает из разбитых машин после аварии, парня, который в качестве волонтера возит животных из приютов к ветеринару, – все исчезнет. Меня станут считать жестоким человеком. Опасным человеком. Гнусным монстром. Но если никто ничего не знает, я могу забыть о существовании той части меня. Представить, будто та отвратительная часть прошлого принадлежала кому-то еще. Похоронить ее в подсознании, как серийный убийца, отделяющий от себя внутренний ужас. Только так человек может измениться. Когда никто не навешивает на него ярлыки. Когда общество не напоминает ему, что он другой, чем хочет казаться.

Лили ерзает на стуле.

– Серийный убийца рано или поздно начинает ошибаться. Гарт, хранить подобные тайны может быть очень утомительно. Это провоцирует стресс в разуме и в теле. И мешает…

– Мешает людям жить нормальной жизнью? Превращает их в параноиков? Заставляет совершать странные поступки? – он сухо смеется. – Говорят, через восемь месяцев меня не станет, – он разводит руками. – Взгляните-ка, сейчас сложно поверить, верно?

Лили его разглядывает. Он еще кажется спортивным и сильным. Но ей известно, как быстро меняет людей болезнь, которая пожирает его даже сейчас, пока он сидит на диване.

– И я хочу, чтобы Роуз с детьми запомнили меня таким. Сильным. Хорошим. Добрым. Героем.

– А если однажды они узнают ваш секрет?

– Лили, есть шанс, что не узнают. Шанс есть. А если я расскажу Роуз, его не будет, – он умолкает, пристально глядя Лили в глаза. – Если я расскажу сейчас, она и дети начнут воспринимать меня по-другому. Я стану парнем, который совершил нечто гнусное. Причинил бесчисленные, жестокие страдания, – он вновь умолкает. – Док, как бы поступили вы? Признались бы? Своему мужу? Рассказали бы своим детям? Или умерли бы с надеждой, что они продолжат жизнь в невинности?

Лили охватывает ужасное чувство, что он спрашивает о ее собственном прошлом и видит ее насквозь. Что, возможно, Гарт – лишь зеркало с ее собственным отражением. Может быть, он – тот, кто знает. Потому что Лили знает: она бы тоже выбрала надежду. Она прочищает горло.

– Послушайте, Гарт, я не знаю, что вы сделали. И поэтому не могу сказать. И речь не обо мне. А о вас. Возможно, если вы расскажете Роуз и она вас простит, вы почувствуете освобождение. Как и она. Супруги иногда нас удивляют, знаете?

Он смеется.

– Вы правда верите в прощение? Серьезно?

На Лили падает тень. Она чувствует, как из углов кабинета выползает тьма и обхватывает ледяными пальцами ее горло. Но, наверное, это просто солнце спряталось за тополь.

– Прощение – истинное прощение – это прежде всего когда вы сами освобождаетесь от вины и стыда, Гарт.